В этот раз я свернула головенку красивой птице с блестяще-черным оперением, ярко-красными бровями и фиолетовым отливом на голове, шее, зобу и пояснице. Условно я определила ее как тетерева. Поймать этого жирненького красавца мне удалось только потому, что он орал что-то типа «чуу-ишш», пока остальные его собратья драпали. Так что днем нас ожидало уже варево с этой птицей и крапивой. Остаток же этого дня я провела, ползая по округе и пробуя на зуб разные корешки и травы в поисках съедобных.

В таком, примерно, порядке дни текли за днями. Ночью — охота, утром — разделка дичи и готовка. Днем я играла и занималась со Славиком, в надежде, что он когда-нибудь заговорит. Почти вся утварь из избушки на столбах уже давно перебралась сюда. Кстати, в одной из сковородок нашлись даже три деревянных ложки и нож, так что скарбом мы потихоньку обрастали. Однажды я в порыве вдохновения забросала все тем же лапником нашу крышу, и теперь она не протекала даже в период затяжных дождей. Ночи же, против ожидания, становились все холодней и холодней. Похоже, дело все-таки шло к осени, так что поход к людям явно придется отложить до следующего лета. А сейчас встал насущный вопрос о зимней одежде.

Сегодня, решив, что больше ждать нечего, я начала мастерить что-то типа валенок из шкурок съеденных нами зайцев. Проколупывая дырки ножом и стягивая края узкими полосками, нарезанными из тех же шкур, я, полная решимости довести задуманное до конца, изрезала в кровь не один палец… Получалось, спору нет, дерьмово. Шкурки явно смердели гнилью, плохо гнулись, но другого выхода я просто не видела. Это все ж лучше, чем шлепать по снегу босиком. Славик сидел рядом и собирал что-то из сухих палочек.

Окончательно отчаявшись соорудить путную обувку и боясь, что малыш увидит выступившие слезы отчаяния и тоже расплачется, я легла на уже слегка поредевшую траву и уставилась в небо. Под головой мешалась какая-то шишка. Я автоматически пошарила рукой в траве, ленясь передвинуться дальше. Пальцы ощутили какую-то уж очень гладкую поверхность. Юла! Та самая, с Атеева дуба! Я держала ее в руках, как будто это могло меня приблизить к тому дню, когда рядом с нами еще были люди. Вдруг мне показалось, что от бирюльки идет некая теплая волна. Я разжала пальцы, юла легонько светилась голубоватым огоньком. Славик, увидев, что именно я держу в руках, требовательно протянул ручку, сердито насупив брови.

— Погоди, родной, немного, погоди, — прошептала я, рассматривая игрушку.

В голове всплыли слова Меженника о том, что выход там же, где и вход. Я крутанула юлу, она стремительно завертелась, приобретая отчетливый фиолетовый оттенок. Малыш с удовлетворенной улыбкой смотрел на этакое чудо. А мне вдруг сделалось смертельно жутко и неспокойно. Фиолетовый цвет тем временем начал перетекать в красный. Не в силах бороться с собой, я остановила движение пальцем. Потом, посмотрев на расстроенную мордаху малыша, крутанула юлу опять, но уже в другую сторону. Теперь цвет из голубого стал превращаться в желтый, затем в белый, и юла остановилась.

— Так почему же ты все-таки вовремя не явилась? — произнес над ухом голос Атея.

Я замерла, боясь повернуться. Потом, чтобы не спугнуть случайное сумасшествие, медленно подняла голову и огляделась. Мы были в Роще Предков. Не веря в такую удачу, я сидела не шевелясь. Сбоку выплывало тело волхва, борода у него укорачивалась прямо на глазах, открывая беззащитный подбородок.

— А чего это вы? — Он озадаченым взглядом смотрел поочередно то на меня, то на Славика.

Смешного было мало, но я вдруг увидела нас сторонними глазами. Грязные, ободранные, растрепанные. И меня согнуло в беззвучном хохоте. Чем больше я смеялась, тем сильнее взрослело и лицо Атея, и, наконец, передо мной стоял зрелый муж с суровой складкой между насупленных бровей. Взгляд становился все более и более неприязненным.

— Может, все-таки объяснишь мне, что ты сделала с собой и ребенком и, главное, зачем?

Я опешила. Мне отчего-то казалось, что здесь обрадуются, увидев нас, и уж точно я не ожидала вот такого странного приема: суровый обвиняющий тон, ни малейшей тени облегчения при виде нас… Не было даже мало-мальской радости по поводу того, что мы живы и здоровы. После стольких дней испытаний ни грамма элементарного сочувствия!

— Так вы даже нас и не искали! — вдруг осенило меня, и смех, без моего на то участия, тут же перешел в рыдания. — А мы, как придурки, ждали и надеялись.

Я махнула в сторону Атея рукой, и кристалл на его посохе вдруг разлетелся на маленькие частички. Вот теперь-то воцарилась гробовая тишина. Мы все, включая маленького Славика, смотрели на обезглавленный посох. Волхв, отбросив теперь уже явно бесполезную палку, подошел ко мне и, больно ухватив за спутанный колтун волос, запрокинул мне голову, внимательно вглядываясь в глаза. Я моргнула, и кудесник отшатнулся.

— Вылупилась, — прошептал он. — Когда?

Как же он задрал-то со своими непонятными словами!

— А может, вы лучше спросите, где мы были? Что с нами произошло? — Я начала выплевывать слова, как дротики, с трудом сдерживая ярость, которая красной пеленой начала заволакивать глаза. — Или вас, кроме этого гребаного вылупления, вообще ничего больше не волнует? Моп твою ять! Мы такое пережили, а он про свое вылупление чешет. Не знаю я ничего ни про какое вылупление! Как еще-то объяснить? — И я, опять махнув рукой, замолчала.

— Ну и где вы были? — послушно переспросил чертов служитель.

Вопрос был задан таким тоном, что отвечать отчего-то желания не появлялось.

— Не так я представляла нашу встречу, совсем не так, — я покачала головой, — а разговаривать с вами мне, простите, сейчас вообще неохота. Можно мы помыться пойдем?

Волхв молча покивал головой, соглашаясь. Глаза его при этом были подозрительно сощурены.

Как я ни была зла, но отходить от избушки было все же очень страшно. А ну как она опять пропадет? Поэтому, поминутно оглядываясь, я уже жалела о том, что не попросила волхва нас проводить. Но он-то тоже хорош! Жрец, твою мать, да он в суть дела должен смотреть, а не чушь какую-то городить! Судя по всему, мы вернулись в тот же миг, в который исчезли. Но ведь видно, что человек за пару минут не может так поистрепаться? Или, может, двести с лишним лет — это слишком много для человеческого рассудка?

«Лифт», слава Роду, был на месте. Мы спустились на спальную поляну, на которой (вот удача!) никого не было. Быстро зайдя в свой домик, я плотно прикрыла дверь. В комнате все были в сборе. Орел с вороной сидели на лавке у окна, а саквояж, как обычно, продавливал хозяйскую перину. Увидев нас, он захлебнулся словами, а вот Птах отчего-то опять вспомнил своего «абрамгутанга». Я молча подошла к окну и дернула зеркальный переключатель. Из-за зеркалившейся поверхности на меня уставилось нечто. Серое, плохо промытое лицо, колтун грязных свалявшихся волос неопределенного цвета, за ухом засохшая кровь с прилипшими перьями. Вот уж точно — вылупилась! Ну и правильно, если Славика обмывала я, то хоть видела, где плохо промыто, а самой без зеркала да расчески совсем беда! Так, на ощупь чего-то намывала себе. А перья — так это моя ночная добыча. И я с сожалением подумала об оставшемся в избушке почти полном чугунке.