— Если упаду, вы меня поднимете. Почему вы сделали это сейчас?

— Потому что мориски стерли Агарис с лица земли. Эта не та новость, которую можно скрыть даже с помощью адуанов и моего папеньки. Левий теперь никто.

— В юности мне хотелось взять Святой град. — Алва твердым шагом, хоть и очень медленно, подошел к столу и поднес письмо о смерти Фердинанда к горящей свече. Листок вспыхнул, витиеватые буковки стали огненными, словно заклятые письмена. — Потом это желание прошло… Агарис взяли в ночь на третий день Весенних Скал?

— На первый. У шадов такой обычай?

— Не думаю. — Буквы погасли, бумага рассыпалась серым пеплом, напомнив о другом письме и другом мертвеце. Алва провел ладонью по лицу, словно собираясь с мыслями. — Я уже признал, что недооценил вас. Или Леворукого… Идемте.

Люди не задумываются над тем,

что запальчивость запальчивости рознь,

хотя в одном случае она, можно сказать, невинна

и вполне заслуживает снисхождения,

ибо порождена пылкостью характера,

а в другом весьма постыдна,

потому что проистекает из неистовой гордыни.

Франсуа де Ларошфуко

1

— Я не стану тебя целовать, — заявил Зепп. Он сидел на грубом деревенском столе, поджав под себя одну ногу и болтая другой. Друг смеялся, и Руппи понял, что спит.

— Нет, — хихикнул Зепп, — ты не спишь. Спят они. Спят пятеро, но не здесь. Здесь только один… Ему было хорошо. Ему хорошо. Он будет спать долго. До утра. Он проспит рассвет. Не жаль… Ему не нужен рассвет, он не понимает…

Руппи приподнялся на локте. Потом сел, пытаясь сообразить, что за место ему снится и как он здесь очутился. Похоже на комнату в трактире. Приличную, но не роскошную. Прошлую ночь он провел в похожей, но там занавески и полог у кровати были синими, а на столе никто не сидел, хотя это же сон… Зепп пришел, потому что ждет. Никто с «Ноордкроне» не обретет покоя, пока Бермессера не вздернут на рее.

— Зепп, — попросил друга Руперт, — доложи Адольфу и скажи всем. Мы скоро будем у кесаря — я и Ледяной. Готфрид нас обязательно выслушает. Бермессеру не оправдаться. Ублюдок спляшет в петле еще до лета…

— Спляшет? — Зепп тряхнул головой, как Вальдес, и стал Вальдесом в белой, развязанной у горла рубахе. — Хочешь танцевать? Нельзя. Сейчас нельзя. Не время. Тебе нельзя, мы не хотим. Очень тяжело… Это пройдет, и мы станцуем. Я приду к тебе, я знаю, где ты. Всегда знаю.

Не знай Руперт фок Фельсенбург, что спит, он бы решил, что окончательно проснулся. Голова была ясной, словно солнечным весенним утром. Хотелось вскочить, выбежать на улицу, засмеяться, обнять если не весь мир, то всех, кто подвернется под руку. Руппи уселся на широченной скрипучей кровати и увидел на стуле у порога кавалерийского офицера со шрамом на физиономии. Таким же, как у Олафа.

Офицер самозабвенно храпел, но бутылок у его ног не валялось. Руперт оглянулся и поймал быстрый взгляд, слишком шалый даже для Бешеного. Адмирал больше не сидел на столе, он стоял на подоконнике, высоко, словно в танце, вскинув руки и откинув назад красивую голову. Окно было распахнуто, за ним дышала ночь. Молодая луна, звезды, снег… И еще ветер! Он кружит последний снег, он хочет играть со звездами. Ветер и звезды, снежная песня будет звенеть до весны; снежные звезды, зимние слезы, шитые инеем сны…

— Спи, — велит Вальдес, расправляя длинные чаячьи крылья, — они не придут. Никто не придет. Сегодня никто, а завтра только завтра. Его еще нет…

— Погоди!

В полнолуние на корабле снятся вещие сны. Жаль, он на земле, а луна родилась совсем недавно. Или он все перепутал и «Ноордкроне» вышла в море? Все живы, все в порядке. Конечно! Иначе он не был бы так счастлив. Лунные волны, песни и звоны, синие тени в ночи, звездные ветры, отблески света, ставшие танцем лучи. Кровь высыхает, смерть засыпает, надо дождаться весны, звезды и ветер, лунные сети ловят жемчужные сны…

— Я ухожу — ты остаешься. Пока остаешься. Я вернусь, — пообещало создание на окне и звонко захохотало. Теперь оно напоминало привезенную Приддом девушку, только черноволосую и безоглядно счастливую.

— Стой! — Если ему снится крылатая тварь, то он будет с ней говорить. Летящих не зовут по имени, их нельзя касаться, но спрашивать можно. Птицы-оборотни кружат над морем от сотворения, и как же много они знают… Нужно только угадать с вопросом. Так, чтоб она ответила, а не увильнула.

— Что нас ждет в Эйнрехте, зовущая ветер? Меня и Олафа? Кого нам опасаться? Кому нельзя верить?

— Себе. И можно только себе. Не судьбе… Судьба тебе не нужна. Ее нет. У тебя нет… Я вернусь. С тобой ничего не будет, больше не будет. Пусть приходят, я с ними станцую. С ними можно танцевать. Сейчас только с ними… Один танец, лишь один…

— С ними? — То, что она говорит, обязательно нужно запомнить, а потом понять. — Кто они?

— Ты знаешь, ты видел… — Юная тварь усмехается голубыми глазами. Юная тварь… Вечная тварь…

— Я?

— Ты видел, ты помнишь… Вы помните, вы всегда помните, вы все помните… Это мешает. Память — камень… Память — лед… Мешает, тянет вниз. Не дает танцевать, не дает спать, не дает жить… Вы умираете из-за памяти. Даже лучшие. Это так глупо — помнить…

— Почему ты здесь? — Не позволить себя заговорить, ни в коем случае не позволить! — Почему у тебя было лицо Зеппа, а потом… Потом другие лица?

— Они — это ты… Я — это ты. Я тебя знаю, ты знаешь меня… Ты помнишь, ты все помнишь. Забудь!.. Еще не весна. Спи, не бойся… Ты проснешься. Я вернусь…

Она сейчас уйдет в иссиня-черный, прошитый звездами холод… Она… Та, что танцевала на гребне холма!

Ветер и летящие волосы. Черные… Или седые, а может, и нет ничего… Только закруживший тебя ветер? Снежные когти, алое солнце, вечер, дорога и смерть… Ветер и когтистые лапы… Птичья головка, руки-крылья… Нет, крылья птичьи, а лицо — человеческое, только глаза не людские и не птичьи. Голубые, с узкими зрачками… Разве бывают голубоглазые чайки?