Ладно, как говорят монголы: «Если боишься – не делай, если делаешь, не бойся»! А может, и не монголы, генерал-то прав, утверждая, что яркое высказывание не стареет, а меняет своего хозяина. Да бог бы с ними, с монголами-то.

Сделав глубокий вдох, Клава набрала номер Анжели Карно, сверяясь с шикарной визиткой, которую прихватила с собой. Мадам ответила после третьего гудка.

– Я точно знаю, где ваши документы, – коротко оповестила ее Клавдия.

– И что вы хотите за них получить? – ровным, абсолютно нейтральным тоном спросила француженка.

– Спокойную жизнь, – твердо сказала Клава.

– И во сколько вы оцениваете свою спокойную жизнь? – тем же безразличным тоном уточнила мадам.

– Мадам Анжели, – стараясь в свою очередь удержать ровный тон, сказала Клавдия. – К худу ли, к добру ли, но я лишена нюха на выгоду. Я ставлю несколько иные ценности в жизни превыше материальных благ. Например, здоровье, благополучие и спокойную, мирную жизнь.

– Я вас поняла, – отозвалась француженка. – Когда я могу получить свои бумаги?

– Ну ваши же друзья, наверняка, следуют за мной, – предположила Клава и спросила на всякий случай: – Или разбили машину, пытаясь неудачно наехать на меня?

– О чем, вы, Клавдия? – поразилась мадам, первый раз подпустив в голос эмоций. – Уверяю, что никто из моих помощников не пытался на вас наехать. – И вдруг заботливо спросила: – Вы не пострадали?

– Нет. Я в порядке, – ответила Клавдия и от растерянности вдруг поблагодарила: – Спасибо.

И явственно услышала в трубке, как иронично хмыкнула Анжели.

– Так что, ваш Андрей где-то рядом? – спросила Клавдия.

– Да, – не стала отрицать Анжели, – знакомая вам машина припаркована у входа в издательство. – И поинтересовалась: – За бумагами надо куда-то ехать?

– Мадам Анжели, – дружески обратилась к ней Клавдия, – ваш Андрей забрал у меня мой любимый портфельчик, а водитель так и вовсе с бандитской внешностью, по крайней мере, затылок у него точно бандитский, вот не хочется мне почему-то с ними общаться, и все тут. У нас рядом с издательством небольшой скверик, может, подъедите, и мы побродим, посидим и побеседуем. А?

– Я вас поняла, Клавдия, – ответила мадам Карно и, помолчав, сказала: – Хорошо. Я приеду минут через пятнадцать и перезвоню.

Она позвонила через двенадцать минут (Клавдия засекала время). Впрочем, это ни о чем не говорило – суббота, последние теплые, волшебные сентябрьские деньки, люди стараются выбраться на природу, машин на дорогах совсем мало.

Клавдия предупредила охрану, что ей надо будет вернуться, вышла из здания и, спустившись по лестнице, подошла к шикарному белому лимузину. Пока она к нему приближалась, спешным порядком с водительского места выскочил шофер, не тот с «бандитским затылком», что вез ее с вокзала, другой, и распахнул заднюю дверцу, из которой показалась точеная женская ножка в туфельке на каблуке. Мадам Карно, как всегда, была безупречна великолепна и изысканна.

– Здравствуйте, Клавдия, – поздоровалась она, чуть улыбаясь.

– Здравствуйте, мадам Анжели, – ответила Клава.

– Значит, с собой документов у вас нет. – Мадам Карно легким кивком подбородка указала на маленькую дамскую сумочку, висевшую на шее Клавдии.

– Да, – кивнула Клава, – я оставила их в издательстве. На всякий случай.

И чистосердечно рассказала, как забыла сумку в редакции, ненароком упомянув, что мысли ее были заняты важными размышлениями, поэтому-то она про сумку и вспомнила лишь сегодня. И описала папку и перечислила, сколько документов в ней находится и какие именно.

– Вы их читали, – поняла мадам и задумчиво посмотрела куда-то поверх головы Клавдии.

– Читала, – подтвердила та и спросила: – Если б я принялась уверять, что не читала, вы бы поверили? Или это что-то изменило бы?

– Я бы поверила, – улыбнулась одними уголками губ мадам и предложила: – Давайте пройдемся.

И они двинулись вперед неспешным, размеренным шагом. Мадам какое-то время молчала, явно что-то обдумывая, а может, вспоминая, и заговорила тихим, но твердым голосом:

– Я осталась сиротой в десять лет. Родители утонули. Плавали на лодке, внезапно налетел шквалистый ветер, лодка перевернулась, маму ударило бортом, и она сразу пошла на дно, папа пытался ее спасти, и утонули оба. Я осталась с бабушкой. Мы с ней хорошо жили, она у меня замечательная была, интеллектуалка и мудрая женщина и при этом смешливая, легкая на всякие затеи. Очень многому меня научила. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, одному бывшему товарищу, очень богатому, сильно приглянулась наша квартира, но бабушка категорически отказалась ее продавать – считай, родовое гнездо. И буквально через пару дней после своего отказа она умерла при странных, невыясненных обстоятельствах. Меня должны были тут же отправить в интернат, а уж там, без меня, все с нашей недвижимостью решилось бы максимум за неделю в его пользу. Девяносто пятый год, даже смешно возражать, негодовать и на что-то надеяться. Но я отказалась идти в интернат и все же надеялась на справедливость: писала заявления в милицию, обратилась к знакомому адвокату, пряталась у подруг и родственников от представителей социальной службы, пытавшихся меня выловить и запихнуть в учреждение, бегала от милиции. Иногда по ночам пробиралась домой и сидела там, не зажигая света. Вот в одну такую ночь и пришел за мной… – Она посмотрела на Клавдию и улыбнулась: – В документах же нет его настоящего имени-фамилии?

– Если вы говорите об Архиерее, то в документах упоминается несколько фамилий и имен, которыми он пользовался, есть ли среди них настоящее – неизвестно, – подтвердила Клава.

– Да, его настоящее имя и фамилия так и остаются засекреченными, – кивнула, улыбаясь, Анжели. – Я называла его Костей, он мне представился этим именем… Давайте присядем, Клавдия.

Присели. Мадам, все вглядываясь куда-то вперед, может, в свое прошлое, продолжила рассказ.

– Я не слышала, как он пришел, он просто появился из темноты: черный силуэт на чуть более светлом фоне. Я даже не испугалась, ожидала чего-то подобного, но умирать боялась. Очень боялась. Только потом, гораздо позже я узнала, что он не убивает женщин и детей, таково было его условие, при котором он согласился на эту работу.

Черная тень присела на корточки перед девочкой, прятавшейся в углу между шкафом и кроватью, и произнесла красивым мужским голосом:

– Отдай им все, что они хотят, и иди в интернат. Жизнь дороже, девочка.

– Какая жизнь? – строптиво спросила она. – Интернатская? Сиротская? Одинокая и никому не нужная жизнь? – и гордо заявила: – Пусть убивают, хоть щенком приблудным жить не буду, насиловать, продавать и торговать мной никто не станет и никакому козлу не достанусь.

– Любая жизнь, девочка, дороже, – усмехнулся он. – Только жизнь можно изменить и побороться за себя и за нее, смерть изменить нельзя.