ощутил на лице прохладные солнечные лучи и всем сущим в себе устремился к небу. Привыкши за многие леты к покою, он не хотел бы ничего менять. Но это уже не зависело от него. В какой-то момент в остывающее тело вернулась прежняя сердечная энергия и властно повлекла куда-то… «Что со мною, Боги?!» — с легким волнением, едва обозначившимся в белом, белее снега, лице, воскликнул Богомил, и в сей же миг повлекшее его, ослабло и уже не было так зазывно. Однако в нем не утратилась прежняя сладость, и Богомил ясно почувствовал ее, когда перед ним открылось дальнее небо, ослепительно яркое, сулящее дивное преображение всему сущему. Возникло ощущение, что он уже не принадлежит земному миру, а небесному, ему предоставлено такое право. И дано это не в утверждение жизненного начала в нем, а для удовлетворения еще сохраняющегося желания раствориться в небесном пространстве, сделаться ничем не узреваемой малостью.

Богомил сидел, прислонившись к холодному, землисто-серому стволу, на привычном для него месте под матерым разлапистым деревом, ветви которого, утяжеленные снегом, провисали. Если первое время он смотрел в небо не прячущими удивления глазами, то теперь они были полузакрыты. Казалось, уже и слабая жизнь утекла из них, обратилась в стылую неподвижность. Но тогда почему руки на коленях, хотя изредка и едва примечаемо, вздрагивали противно сердечной его сущности, снова подвинувшейся к вечности?.. Видать, не умерло еще тело старого волхва, лишь оделось в жесткое оцепенение, в то время как душа находилась в другом месте. Она, и верно, приблизилась к Вечному синему Небу, дальнему, сиятельному. В этом небе душа Богомила и прежде прозревала ожидание чего-то… И это не было обыкновенное ожидание небесного озарения, но возвышенного, Господнего, отчего все Боги как бы уменьшились в своей сути и тоже испытывали нетерпение, ожидая Чуда.

Душа Богомила ощутила тревогу, разлитую по лучезарному миру, и сама наполнилась ею. И, когда казалось, что она подступила к самому краю, за которым глухой аидовый мрак, где во вместилище порока и зла мечутся грешники, и по сию пору преисполненные дурных помыслов, душа Богомила отступила от непокоя, объявшего Небо, и вернулась в свое тело.

Старый волхв открыл глаза и со смущением посмотрел вокруг и сказал упавшим до слабого речного всплеска голосом:

— О, Боги! Где я? Что со мною?..

Но он мог бы и не спрашивать, знал про это, как и про то, что где-то совсем близко, притягивая к себе, опять замаячили обыкновенные человеческие страсти, возносящие к греховному порогу. Но разве он, познавший мирское, в свое время не отказался от них?.. Почему же они снова востребовались им? А может, увиденное в небесных далях пробудило в нем стремление понять происходящее?..

Недоумение обозначилось в прежде как бы закаменевшем лице старого волхва. И лесной зверь — а он возлежал близ него на белой земле — обратил на это внимание, заурчал, а чуть погодя его урчание стало пронзительно и тонко, пока не оборотилось во что-то сходное с волчьим воем. Лесной зверь и сам догадывался, как чуждо его природе выплескивающееся из нутра его. Но и он уже не был обыкновенным медведем, большим, со взвалявшейся грязной шерстью, поднявшейся на загривке дыбом от павшего на него страха. Он привык видеть старого волхва нетрепетным, чуждым мирского неустроения. И эта привычка с летами укоренилась в нем, и было трудно смириться, когда он углядел чуть ли не растерянность в лице у человека, которого считал своим братом. И в лесном звере, еще не разучившемся понимать про свою сущность, стронулось, и он уже не принадлежал к какому-то одному зверьему племени, но ощутил в себе еще и угнетающую волчью тоску, и отчаянье раненой птицы, не способной подняться к небу и обреченной гнездиться близ глухого заболотья и дышать отвратным запахом гниющих кореньев. Но еще и слабой лесной травой, придавленной снегом. Трудно ей под его тяжестью, и неведомая прежде грусть объяла всю ее от ощущения близости черты, за которой для нее уж ничего не будет, и малый солнечный луч не обозначится в ее земной сути. Старый лесной зверь стал ныне все, от земли рожденное, ею питаемое, и он, догадавшись об этом, поразился. А потом в нем, подобно месяцу, воссиявшему в привычное для него время в ближнем небе, родилось чувство удовлетворения. Но срок этого чувства оказался коротким. И, когда оно исчезло, на лесного зверя снова накатила тоска. Он вдруг понял, что человеку недолго пребывать в его теперешней форме, и, наверное, еще до того, как ночные тени закроют небо, он поменяет ее. И тогда не останется никого на земле, кто принимал бы близко к сердцу его заботы и, умел бы сказать ласковое слово. Старый зверь приподнялся со снежной земли и, глядя в небо, завыл. Вой был слышен далеко окрест, все же не сразу дошел до Богомила, находившегося в ожидании скорой перемены. В прежние леты она принялась бы им спокойно, но теперь не грела и казалась преждевременной. Помнилось ему на смертном одре, что он чего-то не понял, к чему-то так и не притянулся умом ли, сердцем ли. К чему же?.. Он много хаживал по ближним и дальним весям, и, не зная чего-то, прозревал своим духом, который принадлежал еще и земному миру, все более погружающемуся во тьму незнания, отвергающему от древних лет отпавшее. О, сколько раз он являлся свидетелем того, как люди отворачивались от Несущего Знания, говоря с обидным недоумением:

— Да зачем мне это? Зачем вносить в жизнь томление? Что, худо мне живется при обычном моем знании мира? Для чего мне обламывать в себе? При малом-то знании и горести малые. Разве не так?..

И трудно было сказать что-то противное этому суждению, и не только потому, что мало отыскивалось людей, кто черпал бы из реки мудрости, но еще и потому, что на сердце что-то совершалось, обуживающее привычную его сущность, и уж не хотелось ни к чему подвигать отдавшего себя во власть желаний. И тогда Богомил уходил от людей и подолгу пропадал на лесных тропах и прислушивался к перешептыванию деревьев, коль скоро понизу было тихо и сеюще святую благодать, но нередко и к глухому утробному постаныванию. Это в ту пору, когда налетал ветер и деревья клонились к земле тяжелыми развесистыми кронами. И понемногу Богомил научился понимать говор леса, его обращенность к сущему, которое правит земной жизнью, и в малости не ущемляя слабого и в утешении павшего обретая отраду. Однажды, когда большая черная птица покинула