неугомонными и веселыми, точно бы то, что совершалось в небесных далях, не сулило ничего плохого, а только светлое и благостное. И это, угадываемое княгиней, легко вошло в ее душу и там тоже высветило, и прежнее недоумение отступило.

Она поднялась с постели и, ощущая в крепком и упругом теле утреннюю прохладу, поеживаясь, приблизилась к окошку, подставила лицо встречь утреннему солнцу и сказала в каком-то вдруг снизошедшем на нее мягком и допрежь мучившее отстраняющем забытьи:

— О, Боги, да будет Свет, даруемый Вами, вечен!

А потом она позвала ключницу, надела смолоду любимое ею платье, темно-розовое, обшитое понизу золочеными подвесями, и вышла на теремное подворье, тут, несмотря на раннюю пору, теснилось много разного люда, чаще пришлого, с усталыми обветренными лицами. Она подошла к ним, облюбовавшим правую сторону подворья, где были расставлены низкие столы, еще не накрытые, но она знала, что челядь чуть погодя расстарается, следуя в теперь уже дальние поры оброненному ею слову, и на столах появится надобное для того, чтобы утолить голод. Она приметила высокого, худого странника с темными незрячими глазами, подошла к нему, дотронулась до его черной полуистлевшей рубахи, сказала ласково:

— Здрав будь, Будимир!

Будимир по голосу признал в ней Рогнеду, ответил слабо и охрипше:

— И тебе, княгинюшка, желаю того же, и не иссякнет в душе твоей и пребудет она в уважительности к честному люду.

— Давненько не проходил нашими местами. Не выпадала сюда дорога?

— Моя дорога и мне самому неведома. Я как птица, едва вставшая на крыло и тут же потерявшая стаю, бреду невесть куда и невесть кому подчиняясь, только думается, зову сердца.

— Видбор говорил, коль ты появишься на теремном подворье, то и он в сей момент пришел бы повидаться с тобой. Должно быть, есть у него какое-то дело.

Легкая, как бы даже осветленная изнутри тень пробежала по лицу Будимира, он сказал негромко, точно бы не для Рогнеды, а отвечая на что-то живущее в нем:

— Наши дела, княгинюшка, не от земной жизни, хотя и питаемы ею, начало их далеко отсюда, в приближении к вечному синему небу.

Будимир прикрыл незрячие глаза, поднесши к ним широкую ладонь, какое-то время медлил, задумавшись, сказал, опустив руку:

— Если не трудно, вели кому-либо из челяди проводить меня к Видбору.

— Я сама провожу, — сказала Рогнеда. — Давно уж не ходила к затворнику.

Видбор пребывал в своем жилище, сыром и затененном высокими деревьями, едва пропускавшими солнечные лучи. Лик его неподвижен, что-то неземное отображалось в нем. Но, когда он увидел Будимира и княгиню, в его облике осиялось, он поднялся с холодного каменного лежака и пошел им навстречу.

А потом они долго сидели, опустив ноги на земляной пол, и говорили… Но, скорее, не так, говорили старцы, а Рогнеда слушала со вниманием и со все более возрастающей тревогой.

— Нету ладу среди русских племен, — вздыхал Будимир. — Много крови льется по вине князей. Ныне я из вятичей. Учинил Владимир великий разор их весям и осельям.

Долго глядел незрячими глазами на тусклую полоску света, ощущая его на лице своем, и как бы смутившись от этого, продолжал:

— То еще горько, что нету ладу и меж Богами, и в небесах сдвинулось. Вижу это душевным оком и пребываю в страхе.

— И я вижу, но без страха, а с радостью, — говорил Видбор. — Она входит в меня, и я растворяюсь в ней и возношусь. И так-то хочется обозреть представшее, да, видать, не время еще.

Понурясь, сидел Будимир, а возле него Любава, поменявшая при нем состоявшего и погибшего в земле вятичей Изъяслава. Она ясна и смиренна, как и в те, страшные для нее седмицы, когда потеряла отца с матушкой и сделалась как бы не от мира сего, не то чтобы хранящая в себе сердечный испуг, но точно бы оберегающая еще не растерянное в несчастьях, мягкое и сердечное.

Любава уловила легкое движение рук Будимира, слегка коснувшихся ее, и, поняв их значение, подала ему гусли и вся потянулась к нему, пуще прежнего осветлев.

Старец, взяв гусли, долго оглаживал их, постукивал пальцами по струнам, и незрячее лицо его, обрамленное длинной бородой, построжало. В нем появилось что-то несходное с обыкновенной человеческой сутью, как бы даже освященное небесной силой. Эта сила стала почти зримой, когда зазвучали дивные слова.

«И был Сварог, — пел старец, — и была матерь Сва,

И оборотились они волею всемогущего Рода,

Прародителя Сущего, родившего Любовь-Ладушку,

В голубя и голубку,

И от них явлен был миру Вышень.

Вышень — всемогущий Боже. Тот, что солнцем сияет в Сварге,

Что, родившись, шагнул три раза

Широко чрез простор Небесный.

Этот юноша — сын Закона, Явь и Навь и Правь перешедший.

Тот, в следах чьих источник меда,