Мы регулярно ходили в Форум, Уран, Перекоп, открытой душой принимая

– яркие краски —

немецкая Индийская гробница[37],

французский Скандал в Клошмерле,

– сильные чувства —

американский Побег с каторги,

американский Мост Ватерлоо,

– добрые чувства —

американский Во власти доллара,

французский Адрес неизвестен,

– упоительную музыку —

я уже говорил о немецких с Джильи и Яном Кипурой. В новом финском Песни скитальца была мелодия шире арий Пуччини, шире Жатвы Чайковского, ши-ре Второго концерта Рахманинова – о песне такой широты я мечтал всю жизнь.

Геббельсовская антиамерикана или Девушка моей мечты [38]нас с Вадей не трогали – равно как американский Тарзан.

Дима присоединился к нам, когда на экранах возник неореализм:

Рим – открытый город (мне просто не понравился),

У стен Малапаги (все были в восторге, я не оценил),

Похитители велосипедов (я тоже пришел в восторг: замечательно, а непонятно, как сделано).

Самое сильное впечатление произвел на меня немой фильм: в прокате неожиданно выплыл Потомок Чингисхана. Я понял, что немое было больше кино, нежели звуковое, и стал говорить: кинематографично.

Из нашего класса я довольно быстро выделил Диму Жданова, сына литературного критика. Аккуратный, в костюме и белой рубашке, он отвечал у доски, сложив руки – сейчас запоет. Дима, казалось, не обращал внимания ни на отметки, ни на учителей, ни на сотоварищей, держался особняком, говорил мало и еле слышно – и все время был погружен в свои, далекие мысли.

Я подбирался к нему много месяцев. Решающий разговор произошел у распахнутого весеннего окна, стало быть, уже в сорок девятом году. Для установления отношений хватило маленькой переменки.

Покочевав с парты на парту, я утвердился соседом Димы. Все уроки мы занимались своим делом.

Я придумывал, Дима рисовал:

– Пушкинский уголок – Пушкин орлом на унитазе,

– Толстовский уголок – Толстой с бумажкой на горшке,

– Проект памятника Маяковскому – пьедестал кучей, фасад паровоза, под колесами голый мужчина, подпись:

      Лягу, светлый, в одеждах из лени

      на мягкое ложе из настоящего навоза

      и тихим, целующим шпал колени

      обнимет мне шею колесо паровоза.

– Посаженный на кол – голый мужчина, вид снизу, множество вариантов.

Учителей мы слушали выборочно.

Как биологичка каждую дробную фразочку для связности начинала с э, сто двадцать э за академический час.

Как историк, чертова перечница Рабинович, парит над учебником:

– И било пвинято истовическое вещение – бвосить певвую конную на панскую Польщу. Как сейчас помню, я ваботал на оговоде, а мимо едет ква́сная конница, и бойци пвосят меня пвинести напиться.

Как математик, классный руководитель Николай Николаевич, интеллигентно покашляв, с нежностью раскрывал классный журнал и деликатно ставил себя в тупик:

– Кого бы сегодня вызвать? – и подыскивал: – Аля… – Аляутдинов вздрагивал, а Николай Николаевич передвигал карандаш и, словно отважившись, бросал жребий: – Аля-Афонюшкин!

Из математики ценили классическую задачу:

– упростить.

В пандан ей мы изобретали ребусы: 3πR, πdR, Aqn[39].

Как-то в пароксизме вдохновения я потребовал, чтобы Дима немедленно вырвал мне лист из тетради. Тетрадь оказалась чужой, щепетильный Дима отказал наотрез – я возмутился:

      Ах ты, скверный Пиздождан,

      Кровожадный Пиздождан и т. д.

И более размеренно – перевертень:

ВОН АД ЖАДНОСТИ СТОН ДА ЖДАНОВ

[(g + y)2 – (g – y)2]

ak

P

4

Возмущение само собой испарилось, обращение Ах ты, скверный! – взаимно – осталось.

За два года у нас возникло густое семейное употребление:

– вместо хорошо – отрадно.

– вместо плохо – трагично.

– по аналогии с Хули ты матом? – Хули ты ганишь?

– осуждение: Ты низко пал, ты пал смертью героя – сокращенно – Ты низко пал.

– по романсу Рахманинова: Здесь нехорошо, здесь много людей, сокращенно – Здесь нехорошо.

Из Матери Горького: Душа досками заколочена, ослепла, не слышит – сокращенно: Ослепла, не слышит.

В зависимости от обстоятельств, Дима был для меня Скверножданом, Угожданом/Неугожданом, Обсужданом и, главное, Сопровожданом. На переменке я говорил: – Сопроводи меня! – и мы без слов направлялись в уборную. И после уроков я мог сказать: – Сопроводи меня! – хотя сопровождать, собственно, было некуда. С полчаса мы с Димой толклись на Первой Мещанской между нашими разнонаправленными переулками, и я поглядывал в сторону Серединки, безумно надеясь хоть мельком увидеть Таньку.

Главным сопровождательством были концерты, преимущественно Колонный зал. Радиокомитетский оркестр в форме поддерживал Гаук, но любить мы любили часто гастролировавшего ленинградского Зандерлинга. Солисты – Нейгауз, Юдина, Рихтер, Фейнберг были делом обыкновенным, и мы никого особенно не выделяли. Считали: Нейгауз очаровательней всех, Григорий Гинзбург – блестящий, Юдина – страшилище. На Софроницкого не ходили, не любили его – как вообще камерные концерты.

Вот что и где я слушал в последние школьные годы, главным образом, с Димой:

1 Кажется, тут и были малерианские ошибки дирижера Зандерлинга. Вообще же, в те годы с Шостаковича публика уходила.

2 Пленум союза композиторов, премьеры.

3 Дубину Аносова ненавидели, на афишах из Н. П. АНОСОВ часто выдирали первое Н.

4 Про Константина Иванова говорили:

– Беспризорник был, беспризорник остался.

5 Репетировал Рахлин – и заболел, на концерте вел Димитриади, от сочетания получилось волшебно.

На лучших концертах мы неизменно встречали высокого, хромого – опирался на трость – джентльмена лет пятидесяти с благородно очерченным профилем европейца. Одет он был не как иностранец, хотя из публики выделялся элегантностью.

Публика была полосатая. На симфонические забредали командировочные офицеры с дамами в летних платьях. Москвичи, завсегдатаи, кадровые меломаны рядились во что попало. Речь даже не о Москвошвее – половина Москвы еще ходила в трофейном. Даже у меня водилось немецкое пальто из комиссионки. Трофейное было слишком с чужого плеча и никого не красило. Тем более что по привычке и Москвошвей, и заграничное донашивали до распада.

1 Знатоки рассуждали, что в тот вечер Гилельс вдруг заиграл.

Элегантный джентльмен с концертов так нас заинтересовал, что мы стали расспрашивать, кто это. Нам сказали: – Хромой? Анатолий Доливо! – Я пошел на концерт Доливо: камерный певец (песенки Беранже), кумир довоенной интеллигенции, был неэлегантен, как все и, как все, не имел профиля.

Досоветский/эмигрантский кумир Вертинский пел по театрам – в понедельник, когда нет спектакля. Сарказмом, пластикой, игрой алмазного перстня он отвлекал внимание от старческого тремолирования – и успешно – публика была в восторге: Вертинский демонстрировал то, чего нам никогда не увидеть.

Бабушка принесла мне от сослуживицы ноты Вертинского – Бал Господень и Попугай Флобер.