— Над очередной небольшой поэмой.

— О чем она?

— Об англичанине по имени Уэверли, который отправился на Северное нагорье во время второго якобитского восстания. — Мистер Скотт со скучающим видом махнул рукой. — По правде говоря, я начинаю уставать от баллад, в особенности своих собственных. Я прекрасно понимаю, что навсегда останусь лишь второстепенным поэтом.

— Возможно, настало время, — дерзко и не подумав заявила я, — отойти от поэзии и выбрать новое направление.

Едва слова слетели с моих уст, как я ощутила, что краснею. Что завладело мной? Кто я такая, чтобы давать советы знаменитому писателю?

Мистер Скотт встретил мой смущенный взгляд широкой улыбкой.

— И какое новое направление вы предложили бы, мисс Остин?

Звонок возвестил о начале второго акта. Толпа направилась в зал, но мистер Скотт стоял и ждал моего ответа.

— Прозу, — ответила я.

— Прозу? — удивленно повторил он.

— Именно, сэр. В последнее время она вошла в моду. Возможно, вам следует превратить вашего Уэверли в роман.

— В роман? — засмеялся мистер Скотт. — Что за романтическая идея! Вы правда верите, что публика с интересом воспримет роман о выдуманных исторических фигурах?

— Почему бы и нет?

— Да потому, что прежде такого не бывало.

— Все когда-нибудь случается впервые, мистер Скотт. И если кто-то и сумеет написать настоящий роман об истории и любви, так это вы, сэр.

Он снова засмеялся.

— Смею сказать, если я и совершу такую попытку, то никогда не помещу свое имя на обложку.

— Как и я, сэр, — согласилась я тоже со смешком. — Но я уверена, что он будет популярен.

Мистер Скотт кивнул, лицо его стало задумчивым, он еще раз поблагодарил меня за добрые слова и с рассеянным поклоном удалился, бормоча под нос:

— А мысль любопытная. Роман…[48]

Мои собственные литературные амбиции, в отличие от надежд мистера Скотта, казалось, были обречены на неудачу. Несмотря на то что Генри несколько недель старался изо всех сил, он оказался неспособен заинтересовать издателей моей книгой.

— Это первый роман неизвестного автора, — с некоторым разочарованием объяснял Генри, глядя на титульную страницу, которая гласила: «Чувство и чувствительность. Роман в трех томах. Написан леди», — Не только неизвестного, но еще и безымянного! С теми ограничениями, что ты мне поставила, Джейн, сложно убедить кого-нибудь хотя бы прочитать его. Если ты позволишь мне сознаться, что книга написана моей сестрой, то, возможно, удастся добиться чьей-нибудь благосклонности.

— Нет, — решительно отказалась я. — Довольно и того, что ты представляешь автора. Я убеждена, что издатели выше оценят работу, если не заподозрят в ее авторстве одного из твоих родственников.

— Я думаю, она права, Генри, дорогой, — сказала Элиза. — Роману пойдет на пользу, если сочтут, что твои личные интересы не затронуты.

— Возможно. — Генри пожал плечами. — Это единственная твоя забота, Джейн? Если мне безмерно посчастливится отыскать издателя, тогда ты поставишь на романе свое имя?

— Нет. Я хочу остаться анонимной.

— Но почему? — сердито воскликнул Генри.

— Точно не знаю. Сложно объяснить.

Я отчаянно хотела опубликоваться, это верно, и в то же время мысль об известности оскорбляла меня.

— Одно дело — писать для семьи и близких друзей. Но если этой книге суждено выйти в свет, мне будет крайне неуютно сознавать, что незнакомцы знают мое имя и делают обо мне необоснованные выводы.

— Я понимаю чувства Джейн, — сказала Кассандра, с состраданием сжимая мою руку.

— Я думаю, вы обе просто смешны, — бросил Генри.

— А разве ты не знаешь, как люди относятся к романисткам? — гневно возразила я. — Более скромные особы моего пола показывают на них пальцем, глазеют, отпускают замечания, подозревают в ученом гоноре и избегают их общества. Я не вынесу испытующих взоров. Я лучше стану ходить по канату.

— Возможно, циркачке было бы проще издаться, — заметил Генри.

— Джейн, дорогая, — нежно произнесла Элиза, — ты чудесная писательница. Уверена, читатели отнесутся к тебе с почтением. Ты должна гордиться тем, что делаешь. Нет нужды прятаться за анонимностью.

— Она навек погрязнет в анонимности, если мне не удастся продать ее книгу, — мрачно усмехнулся Генри.

— Отнеси ее еще куда-нибудь, — предложила Кассандра.

— Я обратился ко всем, кого знаю.

— Тогда обратись к тем, кого не знаешь, дорогой, — сказала Элиза.

— Что ты предлагаешь, дорогая?

— Я думаю, нам пора устроить скромный вечер.

В представлении Элизы скромный вечер был soirée на двадцать пять пар, назначенный еще до конца недели. Событие затевалось с некоторой поспешностью, поскольку кузине казалось, что его необходимо провести до двенадцатого августа, то есть до конца сезона, когда все лучшие лондонские семейства разъедутся по деревням.

По настоянию жены Генри пригласил своих самых богатых клиентов и друзей, а также знакомых, которые могли иметь связи в издательских кругах. Меня переполняла благодарность за усилия, предпринятые ради моего блага, и, хотя я возражала, что никогда не смогу отплатить, Элиза настаивала, что любит давать вечера и все лето собиралась устроить хоть один, а повод просто великолепен.

Я переживала, что надеть, поскольку мое лучшее платье, прелестный белый муслин с рукавчиками-пелеринами, выглядело несколько поношенным. Платье Кассандры, приятного бледно-лимонного оттенка, казалось немногим лучше. Элиза помогла украсить наши наряды новыми поясками и оборками из тонкого кружева и вызвала парикмахера, чтобы сделать нам прически.

Как всегда случается накануне подобных событий, в предшествующую неделю не обошлось без множества волнений, тревог и неприятностей, но в конце концов, когда в восемь вечера начали съезжаться гости, все проблемы благополучно разрешились. Дом был изящно декорирован цветами, буфет ломился от изобилия заманчивых закусок, а гости, элегантно одетые и толпящиеся в гостиной, казались совершенно довольными.