— Но ведь имя и адрес верны, мисс? Разве вы не мисс Джейн Остин?

— Она самая, — признала я, гадая, как мистеру Эшфорду удалось разыскать меня.

Бросив взгляд на матушку и сестру, я обнаружила, что они, слава богу, по-прежнему заняты в столовой.

— И все равно отказываетесь от письма? — озадаченно уточнил почтальон.

— Отказываюсь, — решительно подтвердила я, — и буду более чем благодарна, сэр, если впредь вы станете возвращать всю корреспонденцию данного лица, адресованную мне, буде таковая придет.

Он поднял брови в безмолвном понимании.

— Хорошо, мисс, Я прослежу за этим. Доброго дня, мисс.

— Кто это был? — крикнула матушка из соседней комнаты, после того как я закрыла дверь за почтальоном. — Пришла почта, Джейн?

— Да, мама, — ответила я. — Но радоваться нечему. Одни счета.

В отличие от лет, проведенных в Стивентоне, наша жизнь в Чотоне была скромна. Никаких балов, редкие приглашения на ужин. Мы быстро отыскали необходимых помощников, вскоре прибыло мое фортепиано и несколько других нужных вещей, и жизнь наша стала налаживаться.

Матушка всецело посвятила себя саду, где проводила почти все время, сажая картофель, пропалывая цветочные клумбы и овощные грядки, и откуда каждый день выходила в приподнятом настроении, облаченная в зеленую робу, как простая поденщица, в запачканной грязью одежде и обуви.

Кассандра и Марта сами распоряжались, что приготовить, и при необходимости помогали на кухне. Наша новая кухарка оказалась приятной и способной женщиной, стоившей каждого пенни из своих восьми фунтов в год, но, поскольку она занималась еще и стиркой каждые две недели, ей не всегда удавалось справиться с работой. К тому же Кассандра вновь взялась за акварельные наброски. Как-то раз она фактически загнала меня в угол и заставила позировать для неформального портрета, сходство которого с оригиналом, к досаде сестры, все домашние нашли весьма приблизительным. С тех пор никто не пытался написать мой портрет.[42]

Единственными назначенными мне обязанностями были хранение ключа от буфета с вином и приготовление завтрака — дела необременительные, поскольку домочадцы считали, что я должна посвятить все время написанию моей книги.

Мне очень хотелось вернуться к работе. Каждую тихую минутку прошедших месяцев, будь то прогулка по достопримечательностям с друзьями, долгая поездка в экипаже или ночное бдение в попытках уснуть, мои мысли обращались к «Чувству и чувствительности» и «Первым впечатлениям», книгам, которые я так и не закончила. Новые идеи время от времени приходили мне в голову, но возможность хотя бы записать их выдавалась редко.

«Наконец, — подумала я, — настало время».

Недавняя поездка в Дербишир — образ Пембрук-холла по-прежнему ярко горел в моем воображении — заставила меня нетерпеливо ожидать возвращения к «Первым впечатлениям», которые нуждались в переделке, обрезке и прополке. Но в то же время в моих мыслях царили Элинор и Марианна, Эдвард и Уиллоби. Творческий поток, который высвободился еще в Саутгемптоне, не переставал бурлить глубоко внутри меня. Переработка только началась, и я знала, что она долгое время будет требовать исключительного моего внимания, если я намерена когда-нибудь ее завершить. С какой радостью я предвкушала, что вновь возьмусь за перо и смогу вернуть своих персонажей к жизни!

Тишина сельской местности, невзирая на непрекращающийся парад карет за окном, уединение и размеренность дневного распорядка создавали идеальную обстановку для писательской деятельности. С энергией и удовольствием я погрузилась в творчество.

Я рано вставала, надевала белый чепец и спускалась из спальни раньше всех остальных. Холодными утрами служанка разжигала огонь в камине, и я иногда сразу садилась за рукопись, пока на рассвете в голову еще приходили свежие мысли. Бывало, что сперва я играла на фортепиано. Поскольку оно стояло в дальнем углу гостиной, мои упражнения не нарушали сон домочадцев. В девять утра я заваривала чай и поджаривала тосты для всей семьи и после доброй беседы возвращалась к камину или в спальню, где остаток утра писала в счастливом уединении.

Работа не всегда шла бойко. Я решила, что, верно, была одержима во время того творческого шквала в Саутгемптоне. Случалось, что я по три часа трудилась над единственным абзацем, вымарывая едва ли не каждую строчку и придумывая ее заново в тщетной попытке достичь совершенства. В другие дни я могла в едином порыве сочинить полглавы, но лишь для того, чтобы позже, поразмыслив, счесть ее бессмыслицей и бросить с досады в огонь.

Выдавались и удачные дни, когда слова лились, словно дождь с крыши, и перо мое едва поспевало за мыслями, дни, когда речи и поступки персонажей, казалось, стекали прямо с моих пальцев — просто переносились из головы на кончик пера, с пера на бумагу без сколько-либо заметных усилий.

Мои герои продолжали говорить друг с другом у меня в воображении, даже когда я не работала. По-видимому, им было все равно, где я нахожусь — обедаю за столом или сижу в гостиной, штопая носки или зашивая одежду для бедных. Внезапно кусочек диалога или остроумный поворот фразы приходили мне на ум, и я со смехом отбрасывала вилку или иглу и бежала к столу, чтобы записать свежий перл, прежде чем мимолетная мысль канет в небытие.

Когда в комнату, где я работала, входил кто-то из прислуги или заглядывал с визитом кто-либо, не принадлежащий к близким родственникам, я быстро прятала исписанные страницы и бралась за рукоделие, опасаясь, что меня застанут за сочинительством. Между прихожей и службами[43]находилась дверь, которая распахивалась в обе стороны. Открывалась она со скрипом, и я приветствовала это маленький недочет, не позволяя его исправить, поскольку он извещал меня о появлении гостей.

Времена года сменяли друг друга. Облетело лето, пришел и ушел Михайлов день, и наступила осень с ее проливными дождями, пронизывающими ветрами и вихрями хрупких коричневых листьев. Вскоре тихий снежок посыпался за нашими окнами. Мне говорили потом, что наше первое Рождество в Чотоне отпраздновали радостно и весело, а зима 1810 года выдалась очень холодной и сухой, но точно сказать не могу, так я была увлечена сочинительством.

Время от времени заезжал Генри, когда банковские дела приводили его в Олтон, пару раз он брал на прогулку меня и Кассандру. Осенью нас навестил Эдвард, захватив с собой старшую дочь Фанни. Шестнадцатилетняя Фанни была прелестной девушкой, одной из радостей моей жизни. После смерти матери она стала отцу преданным и неоценимым другом, и мы неизменно наслаждались обществом их обоих.