451-го года, священно белый конь поднял своего хозяина на холм, от сотворения мира стороживший хмельные поля Шампани... Каталаунские поля. Небо над ними было плотно-серым, но высоким и светлым.

Позади всадника, снизу, подходила, подымалась окутанная паром варварская лава. Никто там, внизу, ещё не мог видеть простора, подвластного всаднику в седой волчьей шапке.

Лава дышала подземным вулканическим гулом - и священно белый конь, спустившись с холма, канул в неё.

- Час настал! - возвестил Аттила, излучая силу, распиравшую кругом воздушное пространство. - Брат Аэций встречает меня.

- Сегодня ночью, - сказал он с седла, поравнявшись со мной. - Будешь только ты. Ты один должен знать. Ты скажешь богам.

- Воля твоя, базилевс, - поклонился я ему по всем правилам.

- Напомни о сроке, прорицатель, - резко бросил он.

- Через два года, - ёжась, напомнил я. - Летом...

- Да. Летом, - перебил он. - Но через два дня. Мне довольно будет двух дней. Остальные два года без двух дней мне не нужны. Пусть забирают, так и скажи им, прорицатель.

Как только сумерки тронули мир, у меня начался нервный озноб. Лава всё густела, пыхая огоньками и дымом.

- У тебя лицо красное, - ткнул он перстом. - Ты выпил?

- Нет, базилевс.

- Не пей, - велел он. - Тебе одному пить сегодня нельзя. Демарата я услал далеко.

Ночь пришла по-зимнему черным-черна. Мириады огней мерцали в отдалении, осыпав восточные и южные пределы ночи, но не ближе, чем на полёт стрелы от царского шатра. Здесь, на стороне великой битвы, тьма служила царю гуннов.

Я оставался единственным слепцом в ночном таинстве Аттилы и два часа кряду стоял рядом с его шатром, схватившись за один из жильных шпагатов растяжки. Какое-то отчетливое, целенаправленное движение происходило вокруг упрятанного в бездну шатра, что-то мерно и глухо ступало по земле, звякало над землёй, всхрапывало, перелетали короткие, строгие возгласы. Потом вдруг большая живая масса прильнула ко мне, незлобно оттолкнув. Лошадь.

- Твой час, прорицатель, - услышал я рядом и сверху глас Аттилы.

Сильные руки с другой стороны приподняли меня и усадили в седло, но поводьев не подали. Лошадь пошла, кем-то ведомая.

Были и другие всадники, явно зрячие во мраке. Как я определил на слух - и впереди, и позади, и с боков. Лошади шли беззвучно - вероятно, с обернутыми войлоком копытами.

Вскоре пелена костров, мерцавшая в нашем тылу, исчезла. Движение пошло под уклон, и я заметил впереди короткую, ровную цепочку огней.

- Там Труа, - сказал мне Аттила сбоку в самое ухо, дохнув жгучим теплом. - Этот город не понадобится нам.

Ночь дышала всё холодней, и наступила минута, когда я мелко задрожал в седле.

- Кто тут зубами стучит? - совсем уж панибратским шепотом вопросил Аттила. - Я подумал, волк увязался...

Жуткие объятия тяжко охватили меня сзади. Я вздрогнул, напугав лошадь... и притих... то оказалось мягкой и тёплой шкурой.

- Грейся, - был приказ.

Долго ли, коротко ли... Движение кончилось, мне помогли встать ногами на невидимую землю.

Направляемый за локоть, я сделал несколько шагов, попал лицом в некую занавесь, она отступила - и за ней воздух оказался сладком согретым, с тонким ароматом сандала... Тонкие струйки света замелькали впереди, и я догадался, что меня вводят в многослойный, как ворох цыганских юбок, шатёр.

На миг осветился профиль Аттилы, затем - его ярко искрящееся око.

- Стой здесь, как дух.

Он властно откинул последний, самый глубокий полог и вошёл туда, где был полный свет.

Осталась, между тем, широкая, мне на пол-лица, щель.

Я увидел по-царски убранное пространство: ковры, пышные тюфяки с парчовой обивкой и золотым шитьём, низенький продолговатый столик с яшмовой мозаикой. Я увидел один из роскошных светильников: факел в руке серебряного Гермеса, легко бегущего над землей.

В первые мгновения Аттила пропал за пределами моего взора, но вот появился, ко мне спиной, и шагнул к центру шатрового круга.

На противной стороне содрогнулась мерцавшая золотым узором материя, и, взметнув встречный полог, в свет явился другой человек.

Он был широк в плечах, в пурпурной тоге... лицо я разглядел почему-то не сразу.

- Брат мой Аэций! - ясной, звенящей латынью возгласил Аттила.

- Брат мой Аттила... - тише, чуть грустно, чуть устало, но тоже не притворно ответил тот, кого называли "последним римлянином".

Они двинулись друг навстречу другу величественно, в обход столика и тюфяков. И - обнялись как двое единственно равных друг к другу в этом гибнущем мире, двое последних титанов в мире мелких людишек и страстей. Последний защитник первого Рима - и Разоритель Европы, Бич Божий, Аттила.

Аэций, на полголовы выше, достойно склонился - и головы титанов учтиво соприкоснулись висками.

О, они помнили друг о друге, скучали друг о друге - чаяли этой священной встречи. Они стояли долго, замерев великолепным языческим монументом, римлянин и варвар, друзья и враги.... Четыре с половиной века с того дня, как сошёл на землю Сын Божий, пронеслись мимо них, не поколебав, и они стояли крепко на тверди, два великолепных, мудрых ящера... Они любили друг друга, ибо в самые последние дни их титанического Палеозоя им предстояло потрясти мир, смыть невидимыми мистическими волнами неизвестные миры будущего, сотворив на просторе виноградных, шампанских полей Франции последнюю и величайшую битву народов мира языческого.

Глядя Аттиле в спину, я хорошо разглядел на ней руку Аэция, нагую по локоть: широкая кость и бледный рыхло-увядающий рельеф мышц... рыжевато-серая накипь волосков... мясистая мраморная кисть... большие, ломаные ревматизмом пальцы, на мизинце - перстень с матово-красным глазом...

- Хорошая встреча, - услышал я голос Аттилы.

- Хорошая встреча, - отвечал Аэций. - Мы долго не виделись...

- Семь лет.

- Священный срок, - улыбнулся Аэций и, бросив исподлобья взгляд в мою сторону, сказал что-то тихо, коротко, по-гуннски.

Титаны расступились, и Аттила, не оборачиваясь, сделал подзывающий жест.

- Брат мой Аэций, я давно хотел показать его тебе. Он скажет и тебе такое, от чего дрогнет сердце. Не сомневаюсь.

Так был объявлен мой номер, и мне осталось лишь выступить из-за кулис... Давненько я не говаривал на латыни, Демарат