— Что произошло? — спросил я.

— Тогда меня впервые сбила машина, — гордо сказал он.

— Впервые?

Он кивнул и улыбнулся, задирая оба рукава и полы рубашки, указывая на всевозможные шрамы и синяки.

— Это грузовик. Это «корвет» 1985 года. Это мамин минивен, она сдавала задом.

— Вот черт, — сказал я. — Ну а когда тебя в последний раз сбила машина?

— Сегодня утром. Я столкнулся с «плимутом».

На доске я никуда не годился. В смысле, через пару дней я в принципе на ней стоял, но не мог миновать трещины и выбоины в тротуаре, и мне приходилось отталкиваться правой ногой. Я не мог ехать ни вверх, ни вниз. Я не мог тормозить, без того чтобы едва не распластаться. Зато я мог стоять на самой доске, и довольно долго, по-моему. Однажды Ник часа четыре учил меня, как блин задрать нос доски хотя бы на высоту бордюра, но я бы этому не научился за всю свою хренову жизнь. Мне нравилось стоять на доске, в принципе нравилось. В смысле, я мог проехаться из одного места в другое, просто не то чтобы виртуозно. И этого было достаточно, поскольку совсем, похоже, не волновало Ника.

Короче, мы с Ником катались почти весь день после уроков, по всему на хрен южному району, где доска вовсе не считалась крутым занятием, от автобусной остановки до торгового центра «Чикаго ридж», по большей части. Мы объезжали гигантскую стоянку, и я тренировал заезд на маленькие бордюры, и мне никак не удавалось задрать нос достаточно, чтобы их одолеть, а Ник катался как бы сам по себе, пробуя разные трюки, рейлслайды, фронтсайды, блин, я даже названий этих трюков не знаю. Иногда появлялись другие скейтеры и выделывались, ну знаете, друг перед другом, пытаясь запрыгивать на каменные скамейки. По большей части я наблюдал за ними.

А заниматься мы начали вот чем: мы подъезжали к торговому центру, катались немного вокруг, ждали, пока стоянка начнет заполняться, а потом ездили очень осторожно между припаркованными машинами, выискивая незапертые двери, и типа угощались тем, что было внутри. В основном это была всякая дешевка: какая-нибудь серебряная зажигалка с гравировкой, картонный освежитель воздуха с голенькой девчонкой, который мы сняли с зеркала заднего вида и Ник носил его на шее до самого вечера, кошелек с травой вместо мелочи, — и мы ее пытались курить, но она как-то страшно провоняла монетами. И вдруг мы сорвали хренов джекпот. На заднем сиденье синего «шевроле», где было полно игрушек и детских курточек и туфель, мы нашли эти маски для Хэллоуина, Человека-волка и Франкенштейна. Поскольку я обнаружил этот «шевроле», выбор был за мной, и разумеется, я взял Человека-волка. Мы надели эти маски и так и катались, ухохатываясь как сумасшедшие.

Это стало нашей фишкой, знаете, кататься после уроков на стоянке торгового центра «Чикаго ридж» в этих дурацких масках, Человека-волка и Франкенштейна, которые мечутся среди припаркованных машин и до чертиков пугают покупателей, выскакивая из-за фургонов и грузовиков и издавая страшные звуки. Как же мы забавлялись! Толстожопая охрана тем не менее забавлялась меньше. Они какое-то время наблюдали за нами, стоя под разноцветными маркизами, курили и переговаривались по рации, затем двое или трое нацеливались на нас из своих углов размазанным синим пятном, а мы смеялись и рычали на них, издавая страшные звуки, и уезжали к противоположному фасаду торгового центра прежде, чем они успевали поймать нас. Так было, наверное, даже веселее, с преследованиями. Это придавало нам ощущение цели, наверное. Однажды мы с Ником сидели на своих досках, он пердел и пытался поджечь сероводород зажигалкой, которую мы только что сперли, и мы хохотали, и вдруг из-за припаркованного «мустанга»-кабриолета вынес свою задницу охранник и схватил Ника. Он вцепился в его футболку с надписью «Мы верим в Ramones», а Ник просто вывернулся через горло и стал удирать на доске, по пояс голый, фыркая и смеясь, натягивая обратно резиновую маску Франкенштейна. «Черт, моя любимая футболка» — вот в принципе и все, что он высказал по поводу происшедшего.

Но у Ника была целая программа-максимум. Влезать в чужие машины означало для него не просто мелкую кражу, это было очень серьезным делом, эдаким крестовым походом. Происходило так: мы катались в своих масках, проверяя, заперты ли в машинах двери. Когда находили незапертую, проверяли, не наблюдает ли за нами какой-нибудь жирный охранник у входа в торговый центр и не выглядывает ли из-за бумажных пакетов с покупками какая-нибудь пригородная домохозяйка в теле, и не любопытствуют ли малявки, рыдая о некупленной игрушке, а затем один из нас открывал водительскую дверь (мы уже поняли, что это вызывало меньше подозрений), и Ник обычно обшаривал все вокруг, проверяя пепельницу, бардачок и под сиденьями. Если добычи не было, он просматривал кассеты — не на предмет украсть, а на предмет типа оценить. В большинстве случаев эти покупатели слушали Крис-тал Гейл или Келли Логгинс или New Kids on the Block или Джорджа Майкла и всякое такое дерьмо, и, короче, Ник забирал из машины все эти хреновы кассеты, в смысле вообще все, и забрасывал их под стоящие рядом универсалы и минивены. Изъяты. Уничтожены. Задушены. Убиты. Для него это было делом жизни на хрен.

— Ты знаешь, что они на радио крутят только то, за что платят, и что у тебя нет никакого на хрен выбора, что слушать? Все решают деньги, — говорил он и швырял кассету с саундтреком к «Грязным танцам» под колеса ближайшего автомобиля.

— Кому на хрен захочется еще раз послушать, как поет Патрик Суэйзи? Несчастные рабы корпораций, — шептал он, грустно качая головой. — Эс Эс, да?

— Точно, — говорил я, понятия не имея что это еще за Эс Эс.

— Дело сделано. Однажды нам скажут спасибо.

Как вы догадываетесь, не многим кассетам удавалось спастись. Если раз в миллион лет у кого-нибудь в машине и было что-то действительно стоящее — Битлз там, или Бадди Холли, Ник все равно в конце концов забирал и это. В общем, нам было чем заняться — важным и стоящим, хоть и с криминальным душком. Мы всерьез думали, что то, что мы делаем, каким-то образом спасет мир, потому что ведь так легко понять, что плохая музыка и вправду делает людей плохими. Мы, счастливчики, это понимали. Нам как-то удалось избежать промывки мозгов корпорациями, и нашим правом теперь — нашим предназначением — было уничтожение всякой дурной музыки на стоянке торгового центра, кассета за кассетой, машина за машиной, день за днем.

Несколько дней спустя, после уроков, я отправился в музыкальный магазин на 95-й улице, чтобы купить единственный альбом Misfits, которого у меня еще к тому моменту не было — «Земля нашей эры». Я скопил на него денег, прожив без обеда целую неделю. Я питался леденцами и приправами, насыпанными на чесночный хлеб, который стоил десять центов. Короче, я поднимался по узким бетонным ступеням ко входу в музыкальный магазин, когда четверо или пятеро чуваков в черно-зеленых мотоциклетных куртках, с гигантскими иксами на футболках, кое-кто в футболках групп Minor Threat и Life Sentence, резко толкнув меня, пронеслись мимо. Последний, самый мелкий, с лысой головой, едва прикрытой серой кепкой, какие носят грузчики, с длинным худым лицом, выступающим над белой футболкой, уперся рукой о косяк, загородив мне вход. Я остановился и уставился на него. Он прищурился, будто вбивая меня взглядом в ступеньку, и через красную соломинку прихлебнул что-то из гигантского пластикового стакана.