с парикмахером раздался голос негра:

— Мистер Генри.

Парикмахер подался вперед. В прокопченной трубе дороги тьма налетала и уносилась прочь. Все их движение было как дутье в погасшей топке: прохлада, но совершенно мертвая. Машина прыгала с ухаба на ухаб.

— Мистер Генри, — сказал негр.

Парикмахер яростно задергал дверцу.

— Эй, осторожнее! — вмешался было фронтовик, но парикмахер пинком распахнул дверцу и вымахнул на подножку. Перегнувшись через негра, военный попытался схватить его, но он уже прыгнул. Машина неслась дальше, не сбавляя скорости.

От толчка он покатился, ломая одетые пылью стебли бурьяна, и оказался в канаве. Вокруг взметнулась пыль, и он лежал, задыхаясь и давясь в потугах рвоты, среди отвратительного потрескивания иссохших стеблей, пока не промчался и не замер вдали рокот второй машины. Потом он встал и пошел, прихрамывая, а дойдя до большой дороги, повернул к городу, ладонями отряхивая на себе одежду. Луна поднялась выше, прорвалась наконец в чистую высь, выплыв из пыли, а через некоторое время и город замерцал под пыльной пеленой. Парикмахер все шел, хромая. Вскоре он услышал шум машин, и в пыли за его спиной, разрастаясь, замерцали отсветы фар; тогда он сошел с дороги, снова припал к земле среди бурьяна и переждал, пока машины проедут. Машина Маклендона ехала теперь позади. В ней сидели четверо, и на подножке никого не было.

Они проехали; пыль поглотила их; и отсветы и звуки замерли. Пыль, поднятая ими, еще немного повисела, но вскоре вековечный прах вновь поглотил и ее. Парикмахер выбрался опять на дорогу и, прихрамывая, побрел к городу.

IV

Одеваясь к ужину вечером в ту субботу, она почувствовала, что от ее тела пышет огнем лихорадки. Руки дрожали, не попадая крючками в петли, глаза тоже были какие-то лихорадочные, а волосы спутывались и, потрескивая, рвались под расческой. Она еще одевалась, когда к ней зашли подруги и сидели, пока она облачалась в самое тонкое из своего белья, надевала тончайшие чулки и новое полупрозрачное платье.

— Думаешь, ты уже в силах выйти из дому? — спрашивали подруги, и в их глазах, тоже веселых, мелькали темные проблески. — Когда пройдет время и ты оправишься от шока, обязательно расскажешь нам, что произошло. Что он говорил, что делал — все-все.

По дороге к площади, в широколиственной тьме под деревьями, она вдруг глубоко задышала, как пловец, готовящийся нырнуть, и постепенно дрожь стихла; они шли вчетвером, подруги шли медленно — из-за ужасной жары и чтобы выказать Минни заботу. Но когда до площади оставалось совсем чуть-чуть, она снова начала дрожать, шла высоко вскинув голову, с опущенными и стиснутыми в кулаки руками, и голоса подруг обволакивали ее своими переливами, такими же лихорадочными, как проблески в их глазах.

Они вышли на площадь: подруги по бокам, она в центре, такая хрупкая в своем впервые надетом платье. Дрожала все сильней. И двигалась все медленнее и медленнее, как дети едят мороженое, шла с высоко вскинутой головой, глаза горели весельем на вымученном знамени лица, мимо гостиницы, мимо коммивояжеров, сидевших без пиджаков в выставленных прямо на тротуар креслах, и каждый на нее оглядывался: «Вон она, видишь? Вон та, в розовом, посредине». — «Вон та? А с нигером что сделали? Его что —?» — «Конечно. С ним все в порядке». — «В порядке, говоришь?» — «Конечно. Чуток попутешествовать поехал». Потом аптекарский магазин, и даже молодые парни, которые слонялись у входа, приподнимали шляпы и неотрывно следили за движениями ее ног и бедер, пока она проходила мимо.

Они шли дальше, и солидные мужчины на ее пути приподнимали шляпы, а голоса вокруг тут же стихали, становясь почтительными, заботливыми.

— Вот видишь? — с придыханием говорили подруги, и у каждой голос звучал так, будто она уже набрала воздуха для торжествующего присвиста. — Негров-то ни одного нет на площади. Ни единого.

Они подошли к кинотеатру. Кинотеатр, с его освещенным вестибюлем, где на цветных литографиях жизнь была схвачена в моменты ее устрашающих и прекрасных превратностей, был как волшебная страна в миниатюре. Здесь губы у нее задергались. В темноте, когда начнется кино, все будет в порядке — она сможет сдерживаться и не растратит этот смех так сразу и так попусту. Поэтому она поспешила в зал, — лица, все оборачиваются, шепоток низменного любопытства, — и подруги заняли свои обычные места, откуда удобно было следить, как на фоне серебряного сияния в проходе между рядами появляются молодые люди с девушками, пара за парой.

Свет померк; экран засеребрился, засиял, и вот пошла развертываться жизнь, прекрасная, неистовая и печальная, молодые люди с девушками все входили, в полутьме разносился шелест и благоухание, и сдвоенные контуры их спин прорисовывались так тонко, так изысканно, их стройные, проворные тела были угловаты, божественно юны, а там, за ними, накручивались, наслаивались серебряные грезы, неостановимо, неизбежно. Она начала смеяться. От попыток сдержать этот смех он становился только громче; на нее начали оборачиваться. Подруги помогли ей подняться и, все еще смеющуюся, вывели из зала, и она стояла у бровки тротуара, смеясь надрывно, на высокой ноте, но наконец подъехало такси, и ее усадили в машину.

Подруги сняли с нее розовое платье, сняли ее тончайшее белье и чулки, уложили в кровать и накололи льда, чтобы прикладывать к вискам, и послали за доктором. Разыскать его оказалось не очень-то легко, так что они сами, обмениваясь приглушенными восклицаниями, за ней ухаживали, меняя лед и обмахивая ее веером. Пока лед был свеж и хорошо охлаждал, она переставала смеяться, на какое-то время затихала и даже почти не стонала. Но вскоре смех опять переполнял ее, и ее голос вздымался до визга.

— Тсссссссс! Тсссссссс! — говорили ей, меняя мешочек со льдом, поправляя ей волосы, выискивая в них седину. — Бедняжечка! — И тут же одна другой: — А думаешь, и правда что-то было? — И темные промельки посверкивали в их глазах, неистовых и потаенных. — Тсссссссс! Бедняжечка! Бедная Минни!

V

Когда Маклендон подъехал к своему новому дому, была уже полночь. Домик был аккуратненький, нарядный, как птичья клетка, и почти такой же маленький, свежепокрашенный белым и зеленым. Маклендон запер машину, поднялся на крыльцо и вошел. Жена встала с кресла, рядом с которым горел торшер. Маклендон остановился в дверях и пристально смотрел на нее, пока она не опустила взгляд.

— Погляди на часы, — сказал он, указывая на них поднятой рукой. Жена стояла перед ним, опустив глаза, с журналом в руке. Ее лицо было бледным, напряженным, со следами усталости. — Я что, не говорил тебе, чтобы ты оставила эту привычку — сидит тут, проверяет, когда я приду!

— Джон, — сказала она. Она отложила