И после этого Юрика пуще и пуще повышали дань с алтына на четвертину, а с четвертины на полтину, а с полтины на рубль, и так до Петра Первого, а после Петра платили и с живой души, и с мертвой, и рубль, и два, и три, и четыре, и пять»[469]. Однако известие Никоновской летописи могло отражать не только реальное недовольство всего населения Новгорода, а мнение сторонников Вадима Храброго. Что же касается олонецкого предания, то оно обобщает общий горький опыт взаимоотношения народа с государством и использует образ Рюрика как отправную точку этих взаимоотношений.

На основании своих многолетних исследований В. Л. Янин констатировал, что «анализ совокупности археологических материалов позволяет утверждать, что даже в момент призвания Рюрика, несмотря на внутренние противоречия, союз пригласивших князя племен был достаточно властен и само приглашение князя состоялось в виде договора, одним из главнейших пунктов которого стало решительное ограничение княжеской власти – запрещение князю самому собирать государственные доходы с подвластной союзу территории: ее собирали представители пригласивших князя племен, передавая князю лишь “дар”, т. е. некое жалованье. По существу это договорное условие стало краеугольным камнем всей последующей новгородской государственности. Полагаю, что именно обусловленное договором ограничение княжеской власти в столь важной сфере стало главной причиной ухода ближайших преемников Рюрика – Олега и Игоря – на юг в поисках безграничной власти, которую они находят в Киеве, где правят уже как завоеватели, пользуясь всей ее полнотой, включая княжеское полюдье»[470]. Соответственно, археологические данные не соответствуют рисуемой олонецким преданием картине постоянного повышения дани первым князем.

Ближайшее свидетельство современника о тех началах, на которых Варяжская Русь стремилась строить свою государственность, относится к событию, которое произошло через 65 лет после смерти Рюрика. Захватив в 943-944 гг. азербайджанский город Бердаа, русы заявили его жителям буквально следующее: «Единственно, чего мы желаем, это власти. На нас лежит обязанность хорошо относиться к вам, а на вас – хорошо повиноваться нам»[471]. Это красноречивое свидетельство исходит не от отечественного летописца, которого еще можно было бы заподозрить в желании приписать великодушие своим соплеменникам, а от мусульманского историка Ибн-Мискавейха, для которого русы, напавшие на его единоверцев, были далекими и опасными северными варварами, но который, как и положено историку, честно и непредвзято описал случившиеся события. Для средневековых обычаев ведения войны, когда не сдавшееся на определенных условиях, а покоренное силой оружия население априори рассматривалось как лишенное каких-либо прав, подобное отношение к побежденным было совершенно нетипично. Сформулированный в Бердаа принцип взаимоотношений с завоеванными народами показывает, что при условии повиновения иноплеменников их власти наши предки считали себя связанными обязательством хорошо относиться к ним. Если русы добровольно принимали на себя обязательство так вести себя по отношению к абсолютно чуждому им иноверному и иноплеменному населению далекого азербайджанского города, то тем более хорошо должен был относиться князь к своим непосредственным подданным, с которыми он был связан узами языка и крови. Понятно, что подобный принцип соблюдался далеко не всегда и от него отходит уже Игорь, однако движение к устройству отношений власти и подчинению на основе справедливости, взаимных прав и обязанностей уже началось.

Размышляя о начале Древнерусского государства, автор Комиссионного списка Новгородской I летописи младшего извода предпослал своему пересказу Повести временных лет описание идеальных взаимоотношений между князем и его подданными, существовавших при первых князьях: «Вас молю, стадо Христово, с любовию приклоните уши ваши разумно: како быша древнии князи и мужие ихъ, и како отбараху Руския землѣ, и ины страны придаху под ся; тѣи бо князи не збираху многа имѣния, ни творимыхъ виръ, ни продаж въскладаху люди; но оже будяше правая вира, а ту возмя, дааше дружинѣ на оружье. А дружина его кормяхуся, воююще ины страны и бьющеся и ркуще: “братие, потягнемъ по своемъ князѣ и по Рускои землѣ; глаголюще: “мало есть намъ, княже, двусотъ гривенъ”. Они бо не складаху на своя жены златыхъ обручеи, но хожаху жены ихъ в сребряныхъ; и росплодили были землю Русьскую”»[472]. Итак, настоящий князь собирал с населения небольшие справедливые налоги, которые использовал не на собственное обогащение, а давал дружине на оружие. Дружина же кормилась, воюя другие страны, и благодаря таким порядкам древние правители не только защитили родную землю, процветавшую под их властью, но и подчинили ей другие страны. Понятно, что это был обобщенный портрет первых русских князей, которому не соответствовал уже сын Рюрика Игорь, но, вполне возможно, соответствовал внук Святослав. Логично предположить, что основа такого справедливого порядка древних князей восходила именно к эпохе Рюрика и Вещего Олега. Именно благодаря их усилиям были заложены основы того государства, которое вскоре объединит все восточнославянские племена, сокрушит Хазарский каганат и сможет на равных соперничать с Византией, второй империей в регионе. Последующий ход событий со всей очевидностью показал, что четыре восточноевропейских племени не ошиблись в своем выборе. Правда и наряд, установленные варяжскими князьями, уже обладавшими опытом ободритской государственности, доказали свою жизнеспособность, и именно на их основе и возникло Древнерусское государство.

Хоть христианские монахи-летописцы сделали почти все, чтобы предать забвению божественное происхождение Рюрика, исполняемые им ритуальные функции и, самое главное, представления наших далеких предков о мистической сущности его власти, отдельные выражения, посвященные первому русскому князю, все-таки сохранились до нашего времени. Иоакимовская летопись, описывая вещий сон правителя новгородских словен Гостомысла по поводу потомства его дочери Умилы, раскрывает один из мотивов, предопределивших призвание Рюрика: «Единою спясчу ему о полудни виде сон, яко из чрева средние дочере его Умилы произрасте древо велико плодовито и покры весь град Великий, от плод же его насысчахуся людие всея земли. Востав же от сна, призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: “От сынов ея имать наследити ему, и земля угобзится княжением его”. И все радовахуся о сем…»[473] Само слово угобзить происходит от др. – русск. гобино – «изобилие». Как отмечает В. И. Даль, слово угобзити или угобжати означает «одарить», «наделить», «ощедрить», «обогатить», «оплодотворить», «удобрить», «утучнить», приводя также два выражения, показывающие, что еще в XIX в. данное понятие употреблялось в интересующем нас контексте: «угобжать землю» и «угобзися нива». Последнее выражение встречается нам уже в древнерусской письменности: «Ч(е)л(ове)коу нѣкоемоу богатоу оугобьзися нива»[474]. Само это слово и производные от него термины встречаются нам в различных славянских языках, что свидетельствует о бытовании его в эпоху славянской общности: ст. – слав. гобезие, «богатство», ст. – слав. гобьзити, «изобиловать», др. – русск. гобьзъ, «обилие», др. – русск. гобьзовати, «умножать», «способствовать обилию», др. – русск. гобина, гобино, «богатство, изобилие», русск.-ц. – слав. гобьзѣти, «благоуспевать», русск. диал. гобзя, «изобилие, богатство», укр. гобьзовати, «изобиловать, быть богатым», серб. – хорв. гобино, «полба», др. – чеш. hobezny, «богатый, пышный»[475]. Данное понятие в в отечественной письменности в значении «изобильный» встречается нам уже в Изборнике 1073 г.: «Домове ихъ гобиньни». С тех пор это слово многократно употребляется в древнерусской литературе, в первую очередь применительно к земельным плодам: «Въ стъбль и гобьзие наше»; «Обѣщаваеть имь гобино всего плода»; «И еще ве въ селѣхъ тѣхъ бысть гобино и въ скотѣхъ же приплодъкъ»[476]. В древнерусской литературе мы видим описание того, как гобино возрастает благодаря милости Божьей, действующей через стихии: «Той же господь наш… даетъ всѣмъ милостию своею богатою отъ небесъ дождъ ранъ и позденъ на умножение гобзины»[477]. Однако вскоре упоминание стихий пропадает: «Бысть всего изобильно: бяше бо и осенью бжиею милостию гобзина всѣмъ»[478]. Впоследствии гобино имело отношение не только к земледельческим продуктам, но и к богатству в более общем смысле: «Г(аго)леть г(оспод)ь: аз убо пособным изобильем всѣмъ гобзным обогатих я и домы их без числа злата и сребра насыпах»[479].