бы о них, ибо и мне должно было там погибнуть, – не пришлось бы мне тогда ни знать ничего, ни видеть, ни плакать, ни молить с жаркими слезами!7

Всякий боголюбивый армянин, прочитав историю Хлкараклиса и узнав о несчастье его обитателей, – да помянет их души, а сам пусть бережется, души своей и тела никогда пусть врагу не отдает, – о нет, не отдает! Пусть в воду кинется, в огне сгорит, лишь персу в руки не попадется, – о нет, не попадется! Пусть голову продаст, сочувствуя своему народу, но сам в плен не сдается, – о нет, не сдается!

Ах, то что я говорю, дойдет ли до людей, или вместе со мною сойдет в могилу и в земле разъедать будет кости мои, и в земле будет меня мучить, рай мой превратит в ад, могилу мою – в пылающий огонь.

Дети, – жизнь бы за вас отдать! – вам я поведаю свое горе, я пишу для вас, родные мои. Когда буду лежать в могиле, придите и станьте надо мною. И если любовь к своему народу, если любовь к отечеству причинит вам вред, то прокляните меня, а если принесет пользу, – благословите.

Вслушайтесь в плач и вопль товарищей ваших, проникнитесь горем родителей их и, безмятежно отдыхая в объятиях родительских, вспомните, что я вам сказал.

Как дойдет до вашего слуха голос невинных детей хлкараклисских, благословляйте бога, что вы под иным небом родились, что глаза ваши подобных бед не видели, что вы около родителей выросли, их молоком питались и крови их не вкусили; на груди их спали – и не зарезаны; играли на руках у них, – и не привелось вам падать на мертвые, изрезанные, на куски изрубленные кровавые их тела, что с плачем и слезами не сосали вы их кровь, что на свет появились из чрева живых матерей и потом делили их нежность, а не были вдвинуты живыми в их животы, не вонзились головой в окровавленное их сердце, что на подушке, в постели обнимали вы их и радовались, а не валялись по земле, по каменьям, смешивая свою кровь с их неповинно пролитой кровью.

Ах, не плачьте и не браните меня, что раскрываю перед вами ад. Нет, если бы в аду горело сердце мое, я бы столько не терзался, не страдал, не мучился, сколько душой болею, вспоминая события в Хлкараклисе. Не сердитесь на меня и не подумайте, что я сны вам рассказываю. Я и тысячной доли вам не говорю, – рука слабеет, в глазах темно.

Что мой бедный язык? Спросите у тех, кто был там. Они в тысячу раз лучше вам расскажут, как кровожадные перси вспарывали живот матери, вынимали младенца, разрезали его на куски – сначала отсекали ножки, потом ручки, натыкали на острие копья или шашки и долго любовались, как он кричит, как извивается, – справляли свой сатанинский пир, рассказывали, слушали, веселились, хохотали и, наконец, отдавали обрубленное тельце родителям или же зараз сносили и их головы.

– Довольно, довольно! Оставим, перейдем на другое!..

Но что же мне делать? Все, как сегодня, встает передо мною.

Вот вижу: Саак-ага приложил платок к глазам, умоляет Гасан-хана, пытается смягчить его сердце. Вот сарбазам-армянам передают армянских же детей, чтобы они сами схватили их и изрубили.

Как сегодня вижу: десять персов живьем сдирают кожу с сестер и братьев, с отца и матери Вардана, камнем и молотком дробят им руки и ноги, бьют их ногами по лицу, а Вардан, этот чудесный юноша, этот ангел небесный, стоит над ними связанный; хочет двинуть ногой – не позволяет веревка, руку хочет протянуть – другая крепко держит, хочет сам броситься на острую шашку – неверный не велит. Сердце его разрывается, он и пикнуть не может.

А юношей и девушек, его однолеток, меж тем собрали в кучу, скрутили им руки и ноги, завязали рты и ведут принести в жертву своей вере.

Бедный юноша хочет оглянуться, хоть бы раз еще увидеть святую кровь, изрубленное тело своих родителей, исполнить заветное желание – хоть каплей их крови себя помазать, хоть горсть земли положить себе на память за пазуху или в карман, хоть раз поцеловать их, сказать им последнее прости, хоть на колени стать и принять от них посмертное благословение, но, увы, увы, – тысяча обнаженных мечей над его головой!

И вот везут его вместе с другими. Глаза их завязаны, уши закрыты, чтоб не могли они слышать друг друга, рты тоже завязаны, чтоб не могли сказать друг другу слово. Лишь по ходу лошади понимают они, что движутся, а куда, не знают: в ад или в рай. В ад, дорогой мой, в ад их везут, – обратить в ислам, в жертву принести своей вере.

Но возвратимся, довольно!

Тысяча стариков и старух, тысяча мальчиков и девочек, младенцев, детей грудных, искромсанных и наваленных друг на друга, давно уже умолкли, погрузились в небесный сон.

Уже помалу начинает подыматься смрад, дует сухой ветер с юга, тучи опять собрались над вершинами гор. Не услыхал господь их крика. Солнце бежит на запад, кизильбаши отходят на Апаран, а души хлкараклисцев – куда? Конечно – в рай! Когда же праведный идет в ад?

Хлкараклис выгорел, тучи рассеялись, горы отдохнули. Сто мальчиков и девочек десяти-пятнадцати лет приведены были в лагерь Гасан-хана. Войско возвратилось с барабанным боем и плясом.

Вот уже палачи точат шашки, муллы заостряют язык, собираясь детей христовых принести в жертву Али.

Увы, увы, дорогой мой народ армянский! Такой ли ты участи был достоин!

Наступает вечер – и увы! – волки, медведи, дикие звери придут с гор и там, где вы обитали, начнут справлять свой пир.

Кто теперь услышит голос матерей, молитву отцов, игры и смех детей, богослужение и звон колокольный, – здесь, где одни трупы?

Зверям останется все вокруг. Они будут ночью здесь пировать.

Уйдем, уйдем – я весь трепещу. Да и кто осмелится подойти близко?

А что же будет с детьми?

В лагере у Гасан-хана будут плакать они – и никто не промолвит им ласкового слова. Они будут сгорать от тоски, изнывать – и никто им не посочувствует. Будут они курицей кричать в руках какого-нибудь хана или просто перса либо умрут от страха, либо вонзят себе нож в сердце, с собой покончат, либо, не выдержав мук, примут ислам.

Кто, услыхав об этом, не ужаснется?

Посмотрим, куда же девались эти невинные ягнята…

К счастью нашему или несчастью – мрак окутал землю. Нас никто не