Голова у Давида быстро заживала и, продуцируя жизненный опыт из архетипа прежних веков, по-прежнему игнорировала действительность, акцентируя внимание сознания на предметах, увлекающих детство, и смещая общество развивающегося социализма в сторону приключений, фантазий и грёз.

Продолжая радовать каждую клетку, каждый нерв моего организма, весна вселяла веру в то, что школа скоро закончится и наступят летние каникулы – золотое звено в стальной цепи вокруг школьного дуба.

Не выдержав весенних импульсов, поступающих в голову первоклашки прямо из космоса, Давид определил себе персональные каникулы, и они начались чуть раньше общесоюзных. В мае я пропускал уроки чаще обычного и, к своему удивлению, не обнаружил дополнительных репрессий со стороны учительницы. Видимо, к этому времени (на высшем уровне) все было уже решено.

В один из теплых солнечных дней за нашим домом нашли неразорвавшиеся бомбы времен Второй мировой войны. Суммарная мощность оказалась небольшой, поэтому на этот раз эвакуировали только ту часть двора, где жили братья Витютьневы, Сергей, Света и Лена. Когда бомбы увезли, на их месте остался котлован. Вместе с Пупком и Соловьем мы полезли в него под видом проверяющей организации и обнаружили на самом дне пачку забытых сигарет «Астра». Это были классные советские сигареты (если только до «Астры» вы не курили ничего, кроме камыша и бамбука).

Мы топали за дом жарить на углях картошку и есть ее с луком, солью и хлебом, поэтому у Соловья были с собой спички. Момент для первой затяжки выдался подходящим. Учеба в школе придала всем дополнительное чувство уверенности в собственной глупости. А наступившие выходные расслабили некоторые участки мозга, вселив в них ощущение безнаказанности и пофигизма. Вскоре к нам присоединился Егор. Мы сели на краю ямы, вынули одну сигарету и, прикурив, пустили ее по кругу. Попав в легкие, дым вызвал спазмы и с помощью кашля постарался выбраться на свежий воздух. Но сжатое невероятным усилием воли горло стояло насмерть перед несметными клубами непроглядной устойчивой дисперсной массы, состоящей из мелких вредных частиц, находящихся во взвешенном состоянии.

Каждый из нас терпел до последнего вздоха, мешая юному организму избавиться от полония и прочих деликатесов, присутствующих в табаке[316]. После очередной затяжки следивший за шухером Пупок шепнул в мое правое ракушевидное ухо:

– Давидка, твоя мамка идет.

В этот момент Давидка как раз набирал полный рот дыма и расплывающимся, стелящимся по траве взглядом смотрел в пустоту. Услышав сквозь плотный слой затуманенного сознания позывной «Мамка идет!», я спрыгнул в котлован, выпустил из ротика дым и стал вылезать обратно, понимая, что, если мамка все заметила, – Давидке конец. Причем не такой, как обычно. А настоящий. Как это сказать… Широкий… кожаный… конец с бляшкой! Его подарил (не то мне, не то маме) болгарин Димитар, проходивший обучение в Следственной академии Волгограда.

– Листьями зажуй, чтобы не пахло! – сопел мне в ухо Пупок, засовывая в рот товарища по несчастью опавшую листву вяза. Я старательно пережевывал труху, борясь с внезапно появившимся желанием замычать и боднуть Пупка рогами в бок.

Листья имели неприятный вкус; отдавали горечью детской беззащитности, произволом возникшей ситуации и пролонгацией повторяющегося момента: в девяти случаях из десяти, когда взрослые общаются с детьми с позиции силы, а дети познают мир из любопытства, – силы притяжения всякого явления.

– Если мамка тебя засечет, скажи, чтобы она моей ничего не говорила! – шипел в другое ухо Соловей, заталкивая мне за щеку полынь. Еле шевеля нижней челюстью, уже неспособной соединять молочные зубы с альвеолярным отростком верхних клыков, я попытался объяснить Соловью, что я не хомячок и не корова. Но, восприняв мое дымчатое, зеленовато-пегое мычание как одобрение своих действий, умник присовокупил к уже имеющемуся стогу сена сорванный на ходу одуванчик.

Мама возникла над нашими головами в образе спустившегося с небес архангела, чтобы, задав риторический вопрос: «И кто тут, как Бог?»[317], пронзить наших драконов своим безоговорочным превосходством[318]. Находясь уже наполовину в аду, мы смотрели на нее из ямы, как грешники на деву Марию, – с надеждой и смирением.

– Здравствуйте, тетя Тамара! – заискивающе пискнул Соловей, желая заработать разовую симпатию.

– Здравствуйте! Тетя! Тамара! – звонко прокричал Пупок и, как всегда, засмеялся, давая тем самым понять, что он на стороне мамы, а смеется над нами – придурками, рассчитывающими своими невинными физиономиями ввести в заблуждение взрослого человека.

– Здрасьте, – буркнул Егор и потупил взгляд, не надеясь ни на что в принципе.

Я стоял молча с набитым листьями ртом, в которых, помимо горечи возникшей конфузии, скрежетал песок ускользающего времени на зубах исторического курьеза.

– Вылезай! – коротко скомандовала мама и, повернувшись, пошла назад, не ответив ни на чье приветствие…

Я полез.

– Давид! Не забудь попросить маму, чтобы она ничего не говорила моей! – умоляюще твердил Соловей, подталкивая меня плечами, головой и руками в попу.

Выбравшись и выплюнув на землю травяной кляп, я чихнул (из-за попавшего в мою ноздрю одуванчика) и, поперхнувшись соплями, поплелся вслед за мамой, сообразив по сухости ее обращения, что она обо всем догадалась.

«Сейчас будет большая порка», – удрученно мыслил я, глядя на обычных тупых детей, играющих на территории нашего двора в обычные тупые игры, вместо того чтобы, как мы – умные, пускать друг другу в глаза дым.

Наташка по кличке Дура опять висела на турнике вверх ногами, и ее юбка, опустившись, полностью открыла нижнюю часть тела, закрыв верхнюю вместе с головой. За этот трюк мы и прозвали ее Дурой.

Наташка жила с матерью, братом и отцом – жилистым, злым дядькой. Ее отец и мать постоянно пили, дрались и скандалили между собой, так часто, что Наташка больше времени проводила в подъезде, чем в квартире. Они были не то молдаване, не то цыгане, и когда у них начинались семейные дрязги, их крики разносились по всему двору, перекрывая шум трамваев и гул самолетов, облетающих наш двор стороной.

Ее братишка был мелким карапузом, и мы видели его, когда родители обязывали Наташку выгуливать брата на улице. Обычно она оставляла его кому-то из бабушек, сидящих около подъезда, а сама шла играть к девчонкам, которые шарахались от нее, как от ручной гранаты, только что потерявшей чеку.

Вместе с Наташкой в этой коммуналке жил Сергей. Серега был на два года младше нас, и мы его звали просто Серя. Его мама, шикарная женщина с совершенно несоветской внешностью, сносила крышу не только бабуленциям, но и мужчинам всего двора, когда, выходя из подъезда с гордо поднятой головой, в больших темных очках и брюках клеш, отправлялась на трамвайную остановку. Она производила это действие с таким достоинством, словно шла садиться в пимпмобиль[319]. Мужчины вились около нее, как вьюны у плетня, и она меняла их как перчатки, потому что достойных в этом городе не было, а одноразовые быстро снашивались.