Между майскими праздниками (когда очередному бессменному «президенту» России присваивали звание Маршала Советского Союза и помышляли о генералиссимусе[313]) мне удалось преодолеть сомнения последних рекрутов, и в субботу, после занятий, Давид повел отряд новобранцев на берег.

По моему замыслу, битва планировалась на воде – три плота, наполненные мальчишками и кирпичами, отчаливали от берега и начинали сражение.

– Почему три? – спросите вы.

– Потому что Бог любит Троицу.

– Почему Бог любит Троицу, если их всего два? – поинтересуются некоторые.

– Потому что так решили мужчины, исключившие из Троицы женщину и включившие в нее Дух.

– Почему они это сделали?

– Потому что одни любят женщин, а другие мужской дух…[314]К этому времени вода в Волге поднялась настолько, что котлованы соединились между собой. Когда прибывшие на берег ополченцы увидели картину «Зайцы и Мазай», они струсили лезть на плоты, и под угрозой срыва оказалась ретроспектива всей баталии.

Новобранцы явно намеревались разбрестись по домам, и мне пришлось срочно менять план. Убедив в безопасности сюжета двух приятелей, я залез с ними на плот, запасся камнями и отчалил от берега с той же легкой ноткой грусти, что и моряки французского флота к берегам Северной Африки во время Второй мировой войны. Взявшись втроем за длинную жердь, мы несколько раз дружно оттолкнулись, и после того как палка перестала касаться дна, битва началась.

Противник открыл непрерывный огонь, и мои деморализованные товарищи стали уклоняться от шрапнели, прилетающей с побережья, даже не пытаясь сдержать натиск врага. Вся ответственность за встречный огонь легла на зачинщика этого сражения. Я использовал пушки и пулеметы, гранатометы и минометы, гранаты и бомбы, тактические ракеты и системы залпового огня, системы противовоздушной обороны и торпеды, отстреливаясь с невероятной, по тем временам, скоростью и кучностью попаданий в цель. Моя беспредельная храбрость тут же была отмечена противником, средний мозг которого выступил центром ориентировочных рефлексов на зрительные раздражители глаз и передал мозжечку команду к действию.

Камни сыпались градом. Плот медленно отходил от берега, подталкиваемый течением реки к основному руслу. И в тот момент, когда мы поняли, что главной опасностью для нас являются уже не одноклассники, а внеплановое путешествие в Астрахань, булыжник приличных размеров угодил мне в темечко. Кровь, которую я не видел уже больше месяца, потекла на рубашку и пиджак сразу с двух сторон. Я скинул школьную форму и, находясь в состоянии легкой контузии, запросил у противника перемирия. С помощью шеста мы попытались причалить к берегу. Но шест не смог достать дна и, не имя весельной тяги, беспомощно стучал по воде собственным телом. Потеряв управление судном, попутчики авантюриста загрустили, и наш баркас медленно, но верно стало относить к руслу великой реки. Кто-то на берегу догадался сбегать к вагончикам строителей и разбудить сторожа. Он примчался, вращая телескопами глаз, и, шумно вдыхая жабрами веселый весенний воздух, тут же оценил ситуацию. Сторож притащил веревку и с третьей попытки добросил до нас. Плот подтянули, и мои товарищи получили ушные растяжки и затылочные затрещины, а я, в соответствии с дополнительными протоколами Женевской конвенции от двенадцатого августа тысяча девятьсот сорок девятого года об «улучшении участи раненых и больных лиц, потерпевших кораблекрушение, из состава вооруженных сил на море», был отпущен на побывку домой без унизительных экзекуций.

Мульт: В ластах, маске и трусах я домой пришел. «Здравствуй, мама, хорошо субботний день прошел!..»

Перед домом я забежал к Пупку и постарался оттереть шею, рубашку и пиджак. Получилось не убедительно. Волосы промыть не удавалось, потому что, как только я смачивал их водой, начинала течь кровь. После получасового истязания школьной формы и головы я пошел сдаваться.

Дверь мне открыла прабабушка.

– А вот и наш хрустальный мальчик! – воскликнула она свое фирменное приветствие, присматриваясь отеческим взглядом к моим взъерошенным волосам. – Qu’est-il arrive?[315]– поинтересовалась она настороженно.

Мамы дома не было, и я кинулся стирать проклятую форму сам.

Сначала форма не хотела намокать. Потом мылиться. Затем вдруг всосала из тазика всю воду и, разбухнув, как прабабушкин новогодний пирог, всплыла, решив спалить меня по полной программе. Продолжая работу над сокрытием улик, я схватил пиджачок за шкирку и попытался вздернуть его как следует, чтобы напомнить таким приемом, кто в доме хозяин! Но, распихав по карманам почти целое ведро жидкости, пиджак нехотя вылез из тазика только до половины и, обдавая меня струями теплой мыльной воды, уперся, отказываясь идти на уступки и уничтожать следы преступления, – наотрез! Сделав последнее усилие над собой, я шваркнул пиджак с размаху назад в тазик и, плюнув ему на спину смачной, накопившей обиду слюной, ляпнул от бессилия в сердцах:

– Мокни тут, сколько хочешь!!! И не проси потом, чтобы я тебя надевал!

Когда вернулась мама, она осмотрела голову своего Дэйва. В том месте, где была рана, всклокоченные, слипшиеся и засохшие волосы образовали твердый треугольный ком – маленькую египетскую пирамиду с фараоном у основания.

Мама приняла решение отвести сына в травмпункт, потому что после ее попыток промыть волосы самой, она потекла опять – кровь.

Знакомого хирурга в травмпункте не оказалось, и, поддавшись мольбам неугомонного отпрыска «не штопать голову, как бабушка носки», родительница, пожалев свои нервы, разрешила дежурному доктору обойтись без пыток.

Тот выстриг Давиду клок волос. Промыл рану перекисью водорода. Намазал йодом и наложил повязку, начинавшуюся на темечке, в районе ранения, и заканчивавшуюся под подбородком белым пушистым бантиком, как на торжественной линейке у девочек… Но только в перевернутом изображении, сознании, ранении и моде семидесятых годов.

Когда я вышел из поликлиники, вид у меня был достойный восхищения и сожаления одновременно. Чеканя по двору шаг – ать-два! ать-два! – я задирал подбородок выше носа, выпячивая вперед бантик и прилегающую к нему грудь. Глядя в мою сторону, бабуси качали головами, как китайские болванчики, сочувствуя маме, что ей достался такой непослушный ребенок. Ребенок скользил взглядом конька по сверкающей поверхности собственного превосходства и, закатывая глаза в небо, готовился к предстоящей встрече и восторгу друзей.

В понедельник меня оставили дома, чтобы я не попался на глаза директору школы. А через несколько дней хирург снял повязку, и оставшийся на этом месте шрам я увидел только спустя десять лет, когда меня подстригли наголо перед призывом в Вооруженные силы СССР.