Погасили факелы, провожавшие зрителей на места; зазвучали флейты… Я надел свою маску.

Дионис вступает один. У меня есть свой приём, которым я всегда пользуюсь, когда пьеса начинается в полумраке. Я прохожу к алтарю Семелы, на котором догорает огонь, — это у драматурга так, — там подбираю факел, зажигаю его, поднимаю над головой и осматриваюсь вокруг. И весь вступительный монолог читаю вот так, с факелом, расхаживая по сцене, разглядывая царский дворец, который мне предстоит разрушить. Бог не может быть похож на смертного, замышляющего зло. Он любопытен, он хочет понять, что здесь происходит; так леопард, пришедший из горных лесов, бесшумно крадется вдоль людских стен, нюхает их… И нет в нем никакой вины, что он именно таков.

Я люблю это спокойное начало. Потом, когда я поднимаю голос, призывая фригийских менад, — все вздрагивают; и это хорошо. И тут они появляются, в пляске, с дудками, барабанами и кимвалами; и тишины как не бывало… А с ними и молодые сатиры, факельный танец исполняют.

Уйдя со сцены, я увидел Менекрата уже одетым; на затылок сдвинута маска Ипполита, новую так и не принесли. Я сказал, обидно, что ему придется играть в старой маске; ведь все остальные просто замечательны. Он возразил:

— А знаешь, мне так даже удобнее. Я с этой маской сыгрался. Больше всего боялся, что сейчас примчится посыльный, весь в мыле, и притащит другую, пока я ботинки шнурую. Знаю я этих знаменитых художников; никому не хочется такого обижать, хореги всегда на его стороне, потому что им еще придется иметь с ним дело… Новую пришлось бы носить, едва глянув на себя в зеркало; а этого мало.

Я обрадовался, что он принял это так легко, и пошел переодеваться в пророка Тиресия.

Когда я вновь вышел на сцену, небо уже начинало синеть, и горы осветились солнцем. Это как раз то, что нужно, когда вместо богов выступают смертные.

Тиресия при желании можно приподнять; некоторые актеры так и делают; но я предпочитаю отдавать эту сцену царю Кадму, старому приспособленцу, который готов, ничего не спрашивая, плясать в горах хоть с богом, хоть с шарлатаном если это придает ему какой-то статус. Я играл просто откровенного человека, ради смеха его. Он помогает раскрыть пьесу; ведь как Пентей ни злобен и ни упрям — кто-то должен подчеркнуть его искренность. В ней самый гвоздь трагедии.

Тиресий слеп, и маска для него соответствующая: смотреть можно только через щелочки между веками. Но и через них было видно, что принимают нас хорошо.

Менекрат закричал, понося вакханок и их обряды. И как раз перед его выходом первые солнечные лучи осветили сцену, один попал прямо на дверь, уже открытую. «Кто-то из богов любит нас сегодня», — подумал я.

И вот в этот свет вступил Менекрат; там большой выход с толпой статистов. Одеяние его горело кровавым пламенем, на нем полыхало золото и сверкали камни. И он был в новой маске. Должно быть, ее принесли в самый последний момент, когда я переодевался. Такого достаточно, чтобы выбить из колеи любого актера; но он держался отлично, головы не потерял.

И тут я начал слышать зрителей. Сначала стало слишком тихо; потом толпа загудела, послышались сердитые возгласы; а потом — смех. Хорошие маски лучше всего видны издали. Менекрат подходил в маске Пентея, а я старался рассмотреть ее через свои щелочки слепца, чтобы понять, что там не так. Хорошая характерная маска; резкое, гордое лицо; в самый раз для ненавистника смеха и врага радостного бога. Так что же там не в порядке? И тут я увидел.

Маска была портретная, какие в комедии используют, только не такая грубая; карикатура, но карикатура мягкая, приглушенная, чтобы хоть как-то соответствовать трагедии. То было лицо Диона.

Менекрат начинал свой длинный монолог, — а я в сцену врос; стоял деревянный, как столб. Вспомнил все проволочки, извинения масочника; а потом ее принесли, когда я уже на сцене был, так что не мог увидеть… Когда копье впивается в тело, бывает — человек смотрит на него и удивляется, что это такое; пока до него не доходит боль. Вот так дошла до меня мысль о Дионе: ведь он сидит там на почетной скамье, а мы бросаем это поношение ему в лицо! Ведь он будет уверен, что я знал!

Он и так уже наверняка подумал обо мне хуже, из-за того что я согласился играть. А теперь будет думать, сколько же заплатили мне Филист и его хозяин, чтобы я на это пошел? Ничтожество в маске, продавец иллюзий; наложник поэтов, тратящий жизнь свою на демонстрацию страстей, которые любой философ старается обуздать; бездомный бродяга, кочующий из города в город — таких людей купить не трудно…

Меня замутило. Был момент, когда показалось, что вот-вот вырвет на сцене. А Менекрат был уже на середине своего монолога:

Да говорят, какой-то чародей

Пожаловал из Лидии к нам в Фивы…

Это ж Дионис, в маске которого мне скоро выходить. Я вспомнил тот вступительный монолог с факелом, где я обещал месть человеку, запретившему мой культ. Я — Дионис, бог театра. А теперь…

Теперь я мечтал о землетрясении, чтобы сцена провалилась; точь-в-точь как в детстве, когда лежал нагишом на троянском щите. Но ведь само оно не начнется; это я — бог — должен сказать своё слово. А потом бы я сел и смеялся бы, смеялся, пока бы не заплакал…

Ну, попадись он мне, — тогда стучать

О землю тирсом, встряхивать кудрями

Не долго будет — голову сниму.

Менекрат шел вперед, с угрожающими жестами; а я думал, что он знает? Всё казалось наполнено ядом.

Маску принесли поздно. Но всегда можно найти время отойти от нее и глянуть. Однако, он мог и не сделать этого; не хотел сбивать свой образ и предпочел просто нацепить ее, не глядя. Но, с другой стороны, кто ему Дион, чтобы ради Диона портить отношения с могущественным спонсором? Мой друг — так что с того? Если он и видел, то никогда не признается. Никто бы не признался. Он живет в Сиракузах; как смеет упрекать его свободный афинянин? Так это и остается у нас, будет стоять между нами…

Все ты, Тиресий…

Он пошел по сцене ко мне. В конце этой тирады я должен начать свой монолог; но в голове не было ни единой строчки.

… видно, снова хочешь,

Вводя к фиванцам бога, погадать

По птицам и за жертвы взять деньжонок.

По идее, я должен был как-то реагировать на его слова. Он уже ощутил мою немоту и начал терять силу; я ему никак не помогал. Но тут рука моя сама поднялась за оскорбленного провидца и ударила тирсом по сцене.

У Тиресия были все основания разозлиться. Я вспомнил тщеславного дурачка в Ортидже, сидящего, словно писарь, у стола своего великого, хоть и мерзкого отца; и веселого Филиста, с благородными манерами, жирного старого паука, трясущего свою сеть; и Диона, сидящего сейчас в амфитеатре и хранящего невозмутимое лицо (достойный человек принимает и удовольствие и боль одинаково бесстрастно) в час крушения, когда даже бездомный пес, которого он кормил со своей тарелки, взялся его кусать. До сих пор сердиться было рано.