Друзья заняли стол рядом с очагом. Аппетитный аромат жареного мяса приятно щекотал ноздри. Заказав по кружке бордо, они неторопливо болтали. Но Марио их не слушал, боль от потери возлюбленной душила его и, казалось, резала сердце напополам. Ему хотелось хоть ненадолго избавиться от нее, и он пил, пил, пил…

— Эй, остановись, дружище, — предостерег Алессандро Альгарди, пухленький круглолицый скульптор с глазами навыкате. Он был старший в компании и считал своим долгом опекать молодых неразумных коллег.

— Отстань, — отмахнулся Марио. — Разве ты не видишь, что я хочу напиться?

— Эй, полегче, — нахмурился Джованни Романелли, — ты и так порядком пьян.

Друзья принялись уговаривать юношу остановиться, но тот, глядя на них глазами, полными слез, объяснил:

— Если я не забудусь хоть на один вечер, то просто сойду с ума, понимаете? Она — моя любовь на всю жизнь, а ее у меня отняли… Папа отнял.

— В восемнадцать любовь всякому кажется вечной, — усмехнулся Андреа Сакки. Ему было уже за тридцать, и он многое повидал.

— Нет! — воскликнул Марио. — Уж поверь, я-то себя знаю. Мне никогда не полюбить другую.

Он залпом осушил очередную кружку и пьяным голосом крикнул:

— Еще бордо!

— Сегодня ночуешь у меня, — предупредил его Альгарди. — Хочу быть уверен, что с тобой ничего не случится.

— Мне все равно. Хоть в воду упаду, хоть разбойники прирежут — все едино. Зачем мне жизнь?

— Ну, это тебе сейчас так кажется, — опять засмеялся Сакки, — а пройдет годик-другой…

— Неправда! — Марио в ярости стукнул кружкой по столу. — Я был бы счастлив с ней всю жизнь, если бы не Папа! Зачем ему понадобилось вмешиваться?

— Он обязан был, — сказал Сальватор Роза, тихий серьезный юноша лет двадцати.

— Нет, не верю! — все больше распалялся Марио. — Ни у кого нет права разрушать чужое счастье! Мы дышали друг другом, понимаешь? А этот старик все испортил из-за каких-то глупых догм!

Посетители таверны начали оборачиваться.

— Эй, эй, ты с ума сошел? — встревожился Сакки. — Замолчи немедленно.

Друзья напряженно переглядывались. Марио, словно очнувшись, уронил голову на руки и затих. Через пару минут он усмехнулся и сказал:

— Я знаю, что делать. Напишу большое полотно. И там у Иуды будет лицо Папы. Или у самого дьявола! Уж я его во всех деталях изображу!

Алессандро Альгарди встал, сгреб юношу в охапку и потащил к выходу.

Андреа Кальво в одиночестве работал в служебной комнате трибунала, когда к нему заглянул стражник.

— Пришел проситель, отец Андреа.

— Веди.

Через минуту в комнату зашел мужчина. Помявшись у двери, он шагнул к столу.

— Что вы хотели, синьор?

— Отец мой, я пришел донести Священному трибуналу на одержимого ересью.

— Говорите.

— Видите ли, я художник, и вчера мы с друзьями пошли в таверну… И там один из них, Марио Риччи, говорил ужасные вещи. Конечно, он был пьян, но все равно…

— Как, вы сказали, его зовут? — подался вперед Андреа.

— Синьор Марио Риччи, племянник епископа Треви.

«Вот это удача! Только бы донос не оказался какой-нибудь ерундой».

— И что же он говорил?

— Мне даже повторить это страшно, отец мой. Грех…

— Отпускаю вам его заранее. Рассказывайте.

— Видите ли, отец мой, синьор Риччи был огорчен тем, что Святейший Папа аннулировал его брак… Он сказал… ох… он назвал Его Святейшество стариком, сказал, что он испортил им жизнь, что не имел права разрушать их счастье…

— Хм, — нахмурился Андреа.

«Нет, с таким обвинением Надьо его живо вытащит».

— И еще кричал, что напишет Иуду или самого дьявола, и придаст ему сходство с Его Святейшеством.

«А вот это уже интересно!»

Доносчик, увидев просветлевшее лицо Андреа, воодушевился.

— Сказал еще, что их с женой разлучили из-за глупых церковных догм.

Кальво, отодвинув бумаги, с которыми работал, схватил чистый пергамент и принялся поспешно записывать обвинения дрожащей от радости рукой.

* * *

Белая, с позолотой, дверь открылась, и вошел лакей.

— Монсеньор, — поклонился он, — пришел синьор Альгарди, желает срочно с вами увидеться.

Стефанио, который пребывал на обеде у самого знатного семейства Треви, удивленно переглянулся с хозяином, Виргилио Лукарини.

— Я не знаю его.

— Проси, проси, разберемся, — усмехнулся Виргилио.

В просторную обеденную залу поспешно вошел невысокий полный господин, запыленный камзол которого свидетельствовал о том, что он приехал издалека. Незнакомец немедленно бросился к епископу.

— Монсеньор, прошу прощения за вторжение. В церкви подсказали, где вас искать. Мое имя Алессандро Альгарди, я друг Марио. Он арестован.

Стефанио пораженно замер. Лукарини, первым придя в себя, засыпал прибывшего вопросами:

— Почему арестован? Когда? За что?

Как и все жители Треви, он прекрасно помнил Марио.

— Несколько дней назад он напился и прилюдно болтал всякие глупости. Следующим вечером за ним пришли инквизиторы. Монсеньор, вам нужно ехать в Рим.

— Да-да, конечно, — растерянно пробормотал Стефанио. Впервые в жизни он чувствовал не просто страх, а парализующий животный ужас. Марио в тюрьме инквизиции?! Господи Боже, помоги ему!

Через десять минут он был дома. Спешно переодевшись и упаковав сутану, Стефанио вскочил на коня, и они с Альгарди пустили лошадей в галоп.

Англия, Сомерсет, 7 июня 1932

Доктор Голд прерывисто вздохнул, губы его дрожали.

— Секунду, Джон, сейчас отдышусь и продолжу. Простите, очень тяжело это вспоминать.

— Конечно, я понимаю, — поспешно кивнул викарий.

Прошло минут десять, прежде чем Голд снова заговорил:

— Поначалу я собирался заехать к Роберто Бантини, чтобы известить его о случившемся и переодеться. Но когда Альгарди рассказал подробности дела, я решил не терять времени и сразу отправился в инквизиционный трибунал.

Однако сбиры отказались меня пускать: к вечеру, если не было срочных допросов, священники и секретари расходились. Я пытался их убедить, объяснял, что я епископ Треви и мне нужно повидать заключенного по срочному делу, но они лишь смеялись, ведь я был в светской одежде.

Отчаявшись, я собрался было ехать к Бантини, чтобы переодеться в сутану и снова вернуться, но в этот момент тяжелые створки окна над нашими головами приоткрылись и сверху послышался голос: