В назначенное время я попросил Копайко отойти в дальний конец комнаты, а сам взял в руки вытяжной парашютик и задержал дыхание.

Глаза Лано за долгое время в каземате почти привыкли к кромешной темноте камеры. В дальнем углу тихо шуршали крысы, пытаясь поделить сухую корочку, которую он им кинул. Вязкий пот стекал по лбу и попадал в глаза. Нет большей пытки, казалось Батриду, чем жаркая, влажная, темная камера. Весь свет, который помогал хоть как-то осмотреться в каземате, приходил из глазка на двери, не прикрытого ленивым тюремщиком. Профессора держали в тюрьме уже второй день, никаких обвинений не предъявляли, на допросы не водили. Только в первый день пришел священник и, осенив себя круговым знамением, предложил ему взять святое писание, чтобы во время заключения невинно заблудший мог просветлиться. Цинизм такого предложения Батрид оценил, как только понял, что освещения в камере нет и не будет.

Принесли пищу. Понятие времени в темнице потеряло смысл, единственное, что отмеряло его хоть как-то, это завтрак, обед или ужин. Всегда одна и та же баланда и один кусок хлеба. Потом от безделья и мрака приходило забвение. Только по тому, что пищу приносили уже шесть раз или семь, можно было понять, что прошло как минимум два дня… А что с Дуду? Он при виде боевых монахов моментально исчез, словно скаут в лесу…

* * *

Батрид, совершенно потерянный и лишенный всяких надежд, приехал в столицу Цада Лирмор и прямо с вокзала хотел направиться к властям в надежде на помощь. По договору о научном сотрудничестве такого известного ученого, как Батрид, должны были встретить с почетом и в любом случае помочь с возвращением в Лорею. Но на выходе из вокзального здания, помпезного, покрытого каменной резьбой, к Лано, держащему за руку Дуду, подошел наряд боевых монахов в полном вооружении. Мартыш, почуяв беду, пискнул, вырвался и ринулся назад в здание так, что его водородный шарик затрепетал в воздухе, словно хотел вырваться и улететь. А Батриду монахи заломили назад руки, накинули на голову мешок и потащили к стоявшему невдалеке служебному экипажу, запряженному парой верблюдов с шипастыми лапами. Мешок с головы сорвали только в камере. Тот факт, что его схватили монахи, говорил, что это дело рук церковников. Формальная светская власть Цада могла быть и не в курсе происходящего. Так что надежды, что междуконтинуумные договоренности будут выполняться, не было.

Полубред-полусон прервал скрип открывающейся двери. Это было что-то новое. Пищу всегда просовывали в личину на уровне пола, которая прикрывалась отдельной дверцей. Кто-то по ту сторону гремел ключами, скрипел запорами, не произнося при этом ни слова. Наконец дверь распахнулась. В камеру вошли два стражника, они поднесли факелы лицу Батрида, словно нарочно пытаясь ярким светом причинить узнику страдания. Когда Лано смог хоть что-то видеть сквозь выступившие слезы, он различил склонившегося над ним человека в клерикальном одеянии. В руках тот держал четки и символ веры – серый металлический диск.

– Прикрой глаза, сын мой, – ласково сказал священник. – Не стоит испытывать муки, которых можно избежать. Дай своему телу освободить душу. Готов ли ты покаяться в своих прегрешениях?

– Если я и грешен, как вы говорите, то уж точно не перед вами я должен каяться. Я атеист, – сердито ответил Лано, принципиально не закрывая глаз.

Он был внешне спокоен, только пальцы в какой-то момент безнадежно стали искать конец поясного шнурка. Но пояс отняли сразу, еще в арестантской карете.

– Атеизм не грех, это искреннее заблуждение до тех пор, пока не становится воинствующим. Есть ли в тебе грех воинствующего атеизма?

– А почему вообще я должен вам отвечать? Вы бы хоть представились. – Батрид не терял присутствия духа.

– В тюрьме и перед небом все равны. Только одни с ключами, а другие без. У вас ведь нет ключей от камеры и от неба, не так ли? И у меня нет. Так что… Я простой служитель неба и пришел понять, насколько правы наши органы безопасности небесного престола, что заключили тебя под стражу. И так как они мне сказали все, что знали, осталось узнать все, что знаешь ты, сын мой.

– Да я старше вас! Тоже мне отец… – фыркнул Лано.

– Не надо спорить, вы же называли своих студентов учениками, хотя многие из них ничему не научились? Не так ли, уважаемый профессор? – кротко возразил священник.

– Вы искушены в полемике, – заметил Батрид.

– Полемика не лучший способ выяснения истины в тюрьме. Здесь есть другие методы. И поверьте, уважаемый профессор, вот в этих других методах мы искушены гораздо больше. – Священник склонил голову.

– Вы хотя бы скажите, в чем меня обвиняют! – громко и зло спросил Лано.

– Ведь это вас обвиняют, вот вы сами и скажите.

– Я ни в чем, что может касаться властей Цада, не виновен!

– Власть и в Цаде, и во всем Центруме, и во всем мире принадлежит только небу. И перед небом все грешны. Вопрос только в степени вины и тяжести преступления. Можно ошибиться в вычислении траектории небесного тела, это будет преступление перед небом, но оно никак не опасно, и за него можно наказать, только лишь указав на ошибку. А можно попытаться подорвать устои престола неба в Центруме, и это уже карается долгой и мучительной казнью. А можно попытаться похитить символ веры, святыню храма Тоц. Это уже совсем плохо. Здесь долгая и мучительная казнь может показаться благом. Ведь это попытка оскорбить чувства верующих… Но я верю в то, что в вашем случае такое обвинение – это недоразумение и злые наветы. Вы ведь не искали первую половину яйца дракона, так ведь?

– Искал, а что же в этом такого преступного?

– Да, как все запущено… И еще хуже, что вы упорствуете в своем грехе. – Священник тяжко вздохнул и стал перебирать четки. – Зачем вам это было нужно?

– Его украли из моего хранилища, я просто должен был восполнить потерю! – громко, словно говоря с глухим, ответил Батрид.

– Вы не сберегли нечто и хотели его вернуть? А зачем же вы тогда следовали в Цад? – ничуть не смутившись, спросил священник. – Разве не с преступной ли целью похищения святыни?

– Да не по своей воле я ехал сюда. На меня напали, посадили в этот поезд и отправили сюда! Я шел к вашим властям за помощью.

– И кто же на вас напал? – вкрадчиво и сочувственно спросил поп.

– Люди Трато Граценбурга.

– Как могли люди такого уважаемого человека на кого-то напасть, я даже слов не нахожу. – Священник развел руками. – Велика ваша гордыня…

Каждый раз, когда он шевелился, его тень в зыбком пламени факелов начинала отплясывать на стенах дьявольский танец.

– Ну, если у вас мерзавцы уважаемы, то я не думаю, что нам есть о чем дальше говорить. – Лано отвернулся.

– Не буду настаивать. Завтра мы продолжим разговор. Я думаю, мы найдем способ форсировать вашу искренность и освежить вашу память.