Оно оказалось кратким:

Месье,

Ваш текст не соответствует тому представлению о культуре XVII века в нашей стране, с которым Франция желает сегодня познакомить Канаду. Кроме того, я не считаю приличным, чтобы ваша фамилия в настоящий момент фигурировала на обложке официального издания, подготовленного на государственном уровне. Этот бесцветный и глумливый текст пресса неизбежно расценит как блатной заказ, что, впрочем, и будет чистой правдой, поскольку речь никогда не шла об официальном предложении.

Элиза де Сейрен

Ни «здрасьте», ни «до свиданья». Ничего, кроме этого убийственного эпитета «бесцветный». Слова этой гадины пронзили моего отца, как острый нож. Тем же вечером он утопился в заливе.

Я сложила письмо и сунула его в конверт. Мать позвала меня к столу. Фабрис, который никогда не пьет, откупорил бутылку старого вина. Видимо, хотел показать, что жизнь продолжается. Я не стала спорить. Только и спросила, давал ли о себе знать Александр. Мне ответили: нет.

С той минуты мое решение было непоколебимо: месть станет для меня тем же, что набожность для женщин в старину, — верной, неразлучной спутницей.

Моя мать была не из тех, кто облизывает своих детей с утра до ночи, как кошка котят. Она погребла свою любовь ко мне в глубине сердца, но не пошла ко дну вместе с ней, точно гроб, сброшенный в море. Рождественским утром, когда я спустилась к завтраку, меня ждали подарки. Столовая была убрана по высшему классу: в камине пылал огонь, на столе горели свечи, стоял серебряный чайный сервиз, а на вышитой скатерти лежали свертки в золотой бумаге. Фабрис преподнес мне Оскара Уайльда в «плеядовском» издании.

— В ближайшие недели тебе придется многое объяснять людям. А для выражения благородных идей и изысканных оценок сегодня прежде всего нужны блестящие, отточенные формулировки. Здесь ты найдешь кучу таких перлов, это подлинная сокровищница афоризмов.

Матери он подарил кофеварку для эспрессо и бежевую шаль с золотой прошвой от Yves Saint Laurent, не считая всего прочего. Мы целых десять минут занимались развязыванием бантов на подарочных пакетах. Фабрис, как примерный муж и любящий зять, изо всех сил поддерживал праздничную атмосферу. Я присоединилась к его игре и шутливо спросила, подумал ли он об Анике. Нет, он не желал больше и слышать о ней.

— Я за ней никак не поспеваю. Она уже не может спокойно глядеть на сахарную пудру — тут же начинает втягивать носом воздух. Да ей уже и кокса не хватает. Она приобщилась ко всем приколам своей среды. Теперь вот вздумала перекроить себе грудь. Хоть убей, не пойму зачем: она у нее и так уже выше плеч…

Не знаю, явилось ли наигранное оживление Фабриса тем магическим ключом, который отпирает все двери, но его замысел удался. Вместо того чтобы лить слезы, мы, обе его сотрапезницы, приняли участие в спектакле «Рождественское утро в дружной веселой семье». Жизнь продолжалась, и незачем было менять ее законы. С одним лишь исключением: мать отказалась идти к мессе.

— Шарль скорее дал бы отрезать себе палец, чем не пойти в церковь, но в этом году пусть они там обойдутся без меня! Я категорически не верю в Бога. И даже если он существует, то давно сошел с ума. Как посмотришь, что он позволяет творить на земле, сразу ясно, что ему уже не под силу управлять нашими делами. Лучше я прогуляюсь.

Фабрис с нами не пошел. Он взялся готовить праздничный ужин, а индейка требовала тщательного присмотра. Мы с матерью направились в сторону Трэша, это был довольно длинный маршрут. И он оказался весьма кстати: мать хотела поговорить со мной. Нужно было обсудить некоторые финансовые проблемы. Подписывая ордер на освобождение, Лекорр одновременно вменил мне в обязанность уплату залога в 750 000 франков. Но каким образом раздобыть эти деньги? Я и понятия не имела. Зато у матери уже был план:

— Даже думать нечего о том, чтобы взять хоть один франк в Швейцарии. Они же за нами следят. Совершенно незачем наводить их на след наших счетов в Лозанне. А счет в Лугано заблокирован. К счастью, в Париже некоторые люди просто мечтают дать тебе денег.

Вот так новость! Кто бы это мог быть? Да издатели! Трое из них уже наведались к матери, и она, никогда не обременявшая себя излишней щепетильностью, не выгнала их, совсем напротив, заставила, как опытный игрок, выложить карты на стол. Некий Дюбернар был готов на все, лишь бы получить «право первой ночи». Название его издательства мне ничего не говорило, но он обладал даром зарабатывать миллионы на таких темах, как Рика Зараи[88], дело «Гринписа», зараженная кровь, проституция в Маниле… И из всего умел извлечь выгоду. Двое других претендентов, несмотря на престиж их издательств — «Альбен Мишель» и «Плон», впечатлили мою мать куда меньше, чем этот тип, с его громогласными, многообещающими аргументами.

— Они внушали мне, что большое, уважаемое издательство поможет нам быстрее вернуть себе былую респектабельность. Это, конечно, ловко придумано, но ты меня знаешь: я люблю иметь дело с жуликами. Нам нужен очень большой аванс, а не их свидетельство о благонадежности. У меня есть предчувствие, что по выходе книги на нее накинутся все СМИ. Даже те, которые натянут перчатки прежде, чем выбросить в мусорную корзину книжки Дюбернара…

Одно было несомненно: в Швейцарию ехать нельзя ни в коем случае. Слишком уж много аргументов говорило против этого. А мне была отвратительна сама мысль о тюрьме, пусть даже хорошо проветренной альпийскими ветрами. И, если для поправки нашего финансового положения требовалось опубликовать книгу, этот Дюбернар сгодится не хуже прочих. Проблема была в другом: как ее написать. Но сначала — и это было важнее всего — я хотела издать труд моего отца. Никто не увидит моей рукописи прежде, чем его Лесюэр попадет в типографию. Это решение буквально потрясло мою мать. Она даже остановилась, чтобы перевести дыхание, у нее подкашивались ноги. Мое неожиданное заявление могло пробудить в ней только дух противоречия — она ненавидит экспромты. Но тут она и не подумала протестовать — напротив, прошептала, с трудом скрывая радость: «Прекрасная мысль… А ты прекрасная дочь». Потом взяла меня под руку, прижалась ко мне, и мы зашагали дальше.

Местность походила на необитаемое захолустье, которого даже нет на картах автомобильных дорог. Настоящая пустынь. Первый, совсем бледный и еле теплый солнечный лучик зажег искры на остром пике Трэша в тот миг, когда мы добрались до верхней точки острова, как раз над крутым спуском к пристани, где когда-то давно катерок брал пассажиров на Аррадон. Не хотелось бы болтать вздор, но, взглянув вокруг, я подумала, что рай земной находится в Европе, прямо перед нами. Завеса холода, притихшее море, ожерелье островков, развесистые деревья-великаны, роса лугов на континенте — все искрилось светом, все казалось чистым, как хрусталь, сверкающим, как золото. Влажная листва колыхалась под дуновениями ветра, то и дело вспыхивая серебристыми отблесками. Земля-драгоценность на синем бархате моря… Господи, как же мой отец любил остров Монахов! Мы с его женой не сговариваясь присели на самой верхушке утеса. Ему нравилось уединяться здесь в несезонное время, до того как туристы, тоже кое-что смыслящие в красоте этого пейзажа, набегали сюда толпами, чтобы устраивать пикники на природе. Из страха расчувствоваться и поддаться горю мать вернулась к своим планам: