Варвар, помимо всего прочего, сделал ей деревянную раму – станок для тканья, как он говорил. Но главным было не это, а сказки, прозрения, мысли, то освещавшие, то затенявшие всё вокруг.

Как-то вечером варвар ушел в другую горную крепость – просто так, без причины. Женщина не беспокоилась за него – они часто расставались на несколько дней, а то и недель, и это не мешало их дружбе. Но через месяц до нее дошли слухи, что он зимней ночью сорвался с утеса, переломал себе ноги и дня три спустя умер от ран и холода.

Сделанный им станок она не сразу освоила.

Собранный на болоте пух не желал превращаться в ткань и разваливался; шерсть горных коз кое-как держалась, но рвалась при каждом движении. Но женщина верила в свой станок и стойко защищала память своего варвара. Разве не он строил фонтаны в Ванаре, одном из трех великих домов, вокруг которых и вырос прославленный Элламон? Разве сам сюзерен Ванара не здоровался с ним, когда они вместе проходили по улице? Он даже жил какое-то время у сюзерена. Подруги жалели ее за то, что она так одинока, она же, сидя у очага и глядя, как завивается дым над угольями, вдруг подумала: что, если растительные волокна и шерсть сначала скручивать, а потом уже ткать? Она и слово для этого придумала: «нить». Из нитей стали получаться гладкие, крепкие, наконец-то годные ткани. Раньше ее подруги относились к станку пренебрежительно, а теперь такие начали ставить по всему Элламону. Женщины крутили волокна и ткали, а некоторые только сучили нити для ткачей, которыми сделались и мужчины. Летом двоюродная бабка прин пробила в плоском камне две дырки, пропустила в них крученое волокно и стала крутить сам камень, помогая себе то рукой, то ногой; теперь нить получалась в десять-двадцать раз быстрей, чем при свивании пальцами. Но после изобретения веретена (это слово придумала уже не бабка, а ее сосед-весельчак) случилась странная вещь. Стали говорить, что станок придумали не она и не покойный варвар, да и нить крутить она не сама додумалась. А когда стало известно, что в других городах и селах Невериона годами ткут и прядут – как и у них в Элламоне, – заявления изобретательницы стали предметом ходячей шутки. Даже веретено за ней не хотели признать. Соседу, придумавшему название (хотя сам он ни на что не претендовал), приписывали не меньшую долю в открытии, чем варвару, будто бы придумавшему ткацкий станок. Варвар-то оказался знаменит и за пределами Элламона, а веретено женщина скорей всего подсмотрела где-то. Слишком уж полезная вещь и простая, такое в одиночку не выдумаешь. Бабка пряла, бабка ткала, брала к себе сирот – дитя двоюродной сестры, и племянницы, и племянникова внука. Дом у нее был самым теплым во всей деревне: она законопатила его смесью ила и масла, в которую вдувала пузыри через пустую тростинку; такой раствор больше суток удерживал теплый воздух внутри, а холодный снаружи. Она рассказала про свою придумку Белхэму – так звали варвара – в первый же день; не потому ли он согласился пойти к ней жить, когда сюзерен Ванара выгнал его? Козья, овечья, собачья шерсть ткалась на всех станках Элламона – медленнее, чем дым завивается над угольями, но ткалась. Первая ткачиха почти не зналась с соседями, любила своих приемышей – ее внучатый племянник, на семь лет старше прин, стал пекарем, когда вырос, – и все больше ожесточалась. Все пастбища вокруг Элламона постепенно занимали овцы, и раньше славные своим питательным молоком. (Из их шерсти получалась самая прочная и теплая ткань, но это уже, увы, открыла не бабка.) И все больше драконов, от которых ни шерсти, ни молока, взмывали с утесов вокруг этих пастбищ, громко трубя; они улетали, и никто не видел, как они рвут себе крылья о колючки и кроны деревьев.

Но трава в здешних горах росла тощая, неподходящая для тонкорунных овец, поэтому элламонские ткани особой славы не получили.

Двоюродной бабке прин перевалило за восемьдесят, а ее варвар свалился с утеса полвека назад.

Прин летела, привязанная к небу лозами, скрученными наподобие нитей из болотного пуха и козьей шерсти, что привязывали ее бабку к земле.

Рядом вздымались зеленые горы, поросшие лишайником скалы, вверху кружились облака. На склоне блеяли овцы. Ветер хохотал в ушах – так молодая ткачиха, оторвавшись от челнока, смеется вольной шутке подруги. Ветер бил в глаза – так бьется о стены девушка, запертая в комнате матерью: не сбежала бы неуемная, не досталась бы работорговцам! Ветер холодил пальцы ног, и они поджимались в сладостном ужасе. Ветер прижимал озябшие ладони к коленям.

Расстояние между прин и землей сокращалось. Взлетала она с утеса и надеялась на такой же сесть – иначе им не подняться. Она полагала, что и дракон это знает. Деревья на склоне близились к ней.

Прин натянула поводья, высматривая подходящий выступ. Позади захлопали крылья. Вот поляна, но на нее садиться нельзя!

Крона высокого дерева хлестнула ее по ногам. Дракон сложил крылья – это хорошо, иначе они порвались бы. Но они падали – нет, еще скользили по воздуху. Дракон накренился. Прин, лежа на его костистой шее, все туже натягивала поводья. Драконьи мускулы играли между ее колен. Летун затормозил на осыпи… сделал шаг, другой, третий… остановился.

– Ну, здравствуй! – Женщина, сидевшая у костра на поляне, приподнялась на одно колено, держась за повозку, и повторила: – Здравствуй! Твой дракон? – Ее вол спокойно щипал траву.

Прин, перекинув ногу через шею дракона, съехала наземь по чешуе. Кожаная юбка задралась до самого пояса.

– Мой! – Она увернулась от развернутого и снова сложенного крыла. – То есть я летаю на нем…

В поседевших волосах женщины проглядывала рыжина, на загорелом лице – веснушки.

Прин моргнула и рассмеялась, как способна смеяться только пятнадцатилетняя толстушка с темной кожей и копной курчавых волос. Смех разбивал страх, взбивал любопытство и сливал девочку воедино – по крайней мере, в глазах женщины с повозкой – с сосновыми иглами, каменной осыпью и проглядывающим между тучами небом.

Женщина засмеялась тоже, а дракон открыл клюв, оскалил мелкие, подгнившие, ни на что не годные зубы и зашипел.

– Ты кто будешь? – спросила девушка.

– Норема-сказительница. – Женщина, сунув руки в карманы штанов, перешагнула через кострище. – А ты?

– Я прин, воительница, воровка! – Украла она только раз – овсяную лепешку из печки кузена три недели назад, но чувствовала себя настоящей преступницей.

– Трудно тебе будет снова взлететь.

Смеющийся рот прин скривился.

– А то я не знаю!

Вол тронул с места, скрипя деревянными колесами, и уставился на дракона. Тот стоял, приподняв когтистую переднюю лапу – драконы могут долго оставаться в таком положении.

– Все известные мне наездницы – девчушки меньше тебя.

– Это верно, но живу я в Элламоне – верней, близ него. Со своей двоюродной бабушкой. И вижу, как они летают, а приезжие на них смотрят. Они все плохие, знаешь? Дрались с матерями, не слушались отцов, воровали, даже убивали иной раз. Их свозят сюда со всего Невериона…