Каждый, раз, съезжая с промкомбинатовской горы, я чувствовал, что вот-вот взлечу и не хватает самой малости, какой-то маленькой детали, чтобы сани оторвались-таки от земли и поехали по воздуху. Где-то немного ниже забора возникала подъемная сила, и аэросани становились легкими, почти невесомыми. Тут-то и возникла шальная мысль: поставить на сани крылья и хвост. Мысль эта показалась настолько реальной — все же под руками, делай и ставь, — что и сомнений не было: взлечу! Ведь поехали же аэросани!

Тайно от всех, даже от дяди Пети, я стал делать крылья.

Между тем к марту мы уже заканчивали заказ госконюшни. Дрожки для главного зоотехника стояли готовые, покрытые рубероидом, и мы возились только с фаэтоном. По сути, и он был собран: блестел медными заклепками кожаный убирающийся верх, приятно качались рессоры и торчало зенитным стволом легкое дышло, но дяде Пете вдруг разонравились колеса. Мы их сняли, с великими трудностями разобрали и начали делать снова.

И здесь я заметил, что чем ближе к концу шла настоящая кузнечная работа, тем сильнее смурнел дядя Петя. Провозившись с деталью полдня, он зашвыривал ее под горн, садился на верстак и закрывал глаза.

— Шабаш, — говорил он. — Шабаш, мужики, откузнечили! Ежели с города такие заказы пошли — шабаш! Фаэтоны да дрожки заказывают — плохая примета.

— Почему же плохая? — спорили мужики. — Наоборот, интерес у людей появляется! Глядишь, всей кузницей станем кареты клепать!

— Не, мужики, крышка, — грустно тянул он. — Лошади не для выезда стали, и кареты эти для виду. Все для показу, для забавы, а это каюк нашему ремеслу. Телеги-то с санями много ли берут? Потому что лошадей выводят. А как совсем выведут — обозный-то и закроют. И станем мы безработные. Во как!

Однажды после работы, когда мы остались вдвоем и обивали нутро фаэтона ковровой дорожкой, мой кузнец с размаху ударил молотком по ногтю, что с ним случалось редко, выматерился и, зажав руку, залез головой под сиденье, пережидать боль. Я принес бинт, однако дядя Петя отмахнулся и, посасывая палец, спросил:

— Ты, Серега, учиться думаешь, нет?

— Я учусь, — сказал я. — Разве это не учеба?

— Нет, Серега, бросай-ка ты промкомбинат, иди учись. Кузница — ремесло хреновое, ненадежное, пропадешь.

— На мой век хватит!

— И на твой не хватит. Раз кареты заказывают — пропало дело. Когда конь для забавы — пропало… Потом их в зоопарк поставят, сквозь решетку смотреть будут… Иди, Серега, учись! На инженера иди, ты железки любишь.

— Я лучше в геологи, — сказал я. — Интереснее.

— В геологи тоже хорошо, — одобрил дядя Петя. — Железо будешь искать. А железа, сам видел, никогда не хватает.

Он помял мягкое, на пористой резине, сиденье, обтянутое ковровой дорожкой, пощупал кожу верха, погладил отшлифованные обводья: не фаэтон получался — загляденье, игрушка. Запрячь в него пару рысаков — как перышко понесут они карету…

Спустя много лет я убедился в том, что слова моего кузнеца оказались пророческими. Впрочем, предугадать и тогда было просто, и он, крестьянин, размышлял по-крестьянски: если легковой автомобиль становился обыкновенным явлением даже в захудалых деревушках, то заказ расписного фаэтона в такие времена — забава или, хуже того, жажда оригинальности. Не знаю, долго ли ездил директор ипподрома на фаэтоне, да и ездил ли: скоро ипподром закрыли, лошадей раздали по колхозам, а там их заменили тракторами и сдали на колбасу. Дошло до того, что вдруг оказалось — скот пасти не на чем!

Несколько лет назад я участвовал в конном агитпоходе по области. Верхами мы прошли больше тысячи километров по сибирским равнинам, проехали добрую сотню деревень, и везде нас встречали как какую-то диковину, ребятишки и взрослые — наравне. Деревня уже успела отвыкнуть от всадника, как отвыкла от плуга и сохи. Пятнадцатилетние мальчишки не умели ездить верхами; они прекрасно помнили формулу — трамвай обходи спереди, а автобус сзади, но и понятия не имели, с какой стороны обходить лошадь и корову.

Везде мы видели полуразоренные, забитые навозом под стропила конюшни, вросшие в землю почти новые телеги и сани (не нашего ли промкомбината?) и печальных, худых, как велосипед, лошадей, странствующих по зимним дорогам и полям в поисках корма.

И ни в одной деревне мы не нашли кузнеца-коваля, способного обработать копыто и подковать лошадь. Вспоминая промкомбинат добрым словом и божью матерь, пришлось ковать самому, зажав конское копыто между ног, по-кавалерийски: ковальные станки давно сгнили, попадали столбы…

И не послушайся я тогда дядю Петю, и впрямь бы пропал со своим ремеслом кузнеца-обозника.

Но вот совсем недавно узнал новость: в области катастрофически не хватает телег, саней, тележных колес и упряжи! Конское поголовье начали увеличивать, а запрягать не во что, да и нечем. В колхозах вместо дефицитных автозапчастей по великому блату достают простые розвальни-дровни, а нынешний директор госконюшни рыщет серым волком по городам и весям, чтобы заказать простую ломовую телегу!

Оказывается, только в Зырянском промкомбинате остались на всю область один мастер-столяр и один кузнец, знающие, что такое обозное дело. А чуть больше полувека назад в гербе Томской губернии поднимался на дыбки извозный конь.

Много чего нового научились делать в старом сибирском городе: от сложных счетно-вычислительных машин до пропилена и порошковой металлургии. Не отставал за эти годы и промкомбинат (теперь его переименовали). Здесь выпускают коромысла, детские стульчики и тяжелые, монолитные шкафы из древесно-стружечных плит, которые опять же никто не покупает: в моду давно вошли «стенки» финского производства и прочая полированная мебель с фирменным знаком. Впрочем, не берут и когда-то ходовой товар — коромысла, поскольку кругом появились водопроводы, и теперь, говорят, их отправляют за рубеж в качестве сувениров и продают в магазинах «Березка» за валюту и боны.

Мало, очень мало, но все-таки выпускают еще телеги и сани. Росток древнего, как мир, ремесла еще сохранился, еще теплится его жизнь, будто у травы, выросшей под кирпичом, бледной, слабосильной, но ищущей выхода на солнце. Давно нет в столярке старых мастеров, а в кузне — кузнецов, однако, если там осталось всего по одному, есть надежда, что от них, как от дерева-матки, вырастут другие и, глядишь, удивят если не мир, так ребятню залихватскими саночками, легкими пролетками и степенно-гордыми фаэтонами.

… А свой мы тогда с дядей Петей «вылизывали» до последних мелочей: даже сами красить взялись, ползали на коленках, мазали суриком, затем водостойкой краской, а пропитанные смолой колеса выкрасили белилами.

— Шабаш! — сказал наконец мой кузнец. — Завтра придем пораньше, запряжем пару самых борзых коней и вот уж прокатимся! Век нас помнить будут!

Мы накрыли фаэтон брезентом, как накрывают памятники перед открытием, и разошлись по домам.

Наутро, прибежав на работу, я увидел возле кузни чужой грузовик. Мой кузнец сидел на куче новых саней и грустно шваркал самокруткой, а возле фаэтона просаживался какой-то незнакомый мужчина в кожаном длиннополом пальто и хромовых сапогах. Иван Трофимович стянув брезент, что-то ему рассказывал и улыбался, хлопая ладонью по бокам и кожаному верху экипажа; мужчина согласно кивал, выпячивая губы, лазил рукой под низ и что-то там щупал. Затем он подозвал шофера, и тот, выбросив из кузова связку мотоциклетных колес на резиновом ходу, взял ключ и стал отвинчивать наши колеса.