Изо всех сил нажимая на педали, я выехала из-за угла – Карнарвон-стрит, Чулия-стрит, какие-то глухие переулки, и вот наискосок на той стороне улицы – знакомые скаты низкой, тяжелой крыши, днем – с лиловатым оттенком вишни. Крыши храма Богини милосердия Гуань-инь.

На площади перед ней, и вообще вокруг, ни души.

Две фигуры появились из-за угла – обе на велосипедах.

– Теперь вы знаете дорогу и можете продолжать путь в безопасности, – с запинкой, но довольно правильно выговорил один. – Голодные духи вас не тронут. И никто другой.

Я растянула рот в любезной улыбке. Проклятая китайская вежливость – люди Леонга шли за мной чуть поодаль, чтобы меня не обеспокоить.

А заодно нашлась и разгадка вымершим улицам. Голодные духи, конечно же!

Помахав ладошкой своим провожатым, я двинулась к Эспланаде, на ходу сочиняя очередной абзац очерка:

«Есть одна ночь в году, когда все китайцы попросту боятся. Это ночь, когда души усопших выходят в мир живых, голодные – до чего? Кто знает? Наверное, до радостей жизни, которую они оставили. Выходят и разгуливают по опустевшим улицам города.

И тогда китайцы в храмах и у домашних алтарей жгут приношения неспокойным душам – специально для этих целей печатаемые якобы деньги, бумажные особняки, одежду, еду: этакий почтовый перевод на тот свет.

А после этого сидят тихо дома и не выходят на улицу.

Белый цвет стал своего рода тропической униформой европейца в колониях, так же как и пробковый шлем-тупи от солнца. Более того, многие европеизированные китайцы тоже полюбили белые костюмы. Но попробуйте в чем-то белом пройти или, скажем, проехать на велосипеде мимо китайца в ночь голодных духов. Он сразу вспомнит, что белый – цвет покойников, траура, смерти. Он шарахнется от вас в ужасе, думая, что вы – дух.

Первый фестиваль голодных духов в Джорджтауне состоялся у храма Гуань-инь еще в 1796 году. Богиня милосердия, боддисатва, достигшая нирваны, но оставшаяся на земле, чтобы спасти тех, кто не убежал от мира страданий, считается отличным посредником для коммуникаций с потусторонним миром. Храм этот знаменит также маленькой, задрапированной в парчу темноликой статуей второй богини милосердия – Ма Чор По, защитницы мореплавателей. А это очень важный персонаж в нашем приморском городе.

Тут, у храма, в уложенном гранитом дворике, голодным духам, после «их» ночи, предложат спектакль марионеток и настоящую китайскую оперу.

Но есть особые храмы, где ритуальный огонь раздувают совсем в другое время – на 14-ю ночь первого лунного месяца, в полночь. Это делается для умиротворения душ погибших в войнах тайных обществ.

Успокаивают ли эти жертвы голодных духов? Или духи все же возвращаются в наш мир, чтобы отомстить обидчикам или рассказать какие-то секреты, опасные для живых?»

Последние строки – новый вызов невидимому противнику, снабженный моей растиражированной подписью, – я сочиняла, уже въезжая по совершенно пустому темному шоссе на милую Келавай-роуд.

…Дневной концерт в Таун-холле я, конечно, слушала плохо. Кажется, то был Шуберт, на радость сидящим прямо и не шевелясь китайцам в жестких воротничках, а потом какие-то песенки – в утешение компании юных англичан, положивших ноги в неглаженых брюках на невысокие спинки передних кресел.

Выглядела я, конечно, неплохо – особенно со скидкой на вчерашние переживания. В резной раме зеркала на лестнице по пути в концертный зал я с неискренним равнодушием взглянула на юную леди с экзотически темноватой кожей, оттененной очень яркой губной помадой. Не то чтобы очень красивой, но… На этой леди хорошо смотрится строгий голубоватый матросский костюм и длинный невесомый шарф на горло, спадающий сзади ниже талии. Да, да, я бываю очень мила, особенно благодаря чуть выпяченной нижней губе. А нос любопытной птицы… был бы просто великолепен, если бы еще эта птица не потратила вчера зря мощную дозу этого самого любопытства.

Как же это могло все-таки произойти – след казался таким отчетливым, и вдруг на моем пути выросла стена.

Причем стена необъяснимая. Теперь-то я понимала, что Леонг принял меня в один из самых серьезных для китайца священных дней – принял немедленно. Что было практически невероятно. Либо – служило сигналом, что дело, которым я занята, для него очень, очень важно.

Кстати, где-то в разговоре мелькнула некая фраза, которая может кому-то показаться несущественной… да, «мы весьма заинтересованы в успехе вашей газетной работы». Ведь он же это сказал!

Китаец может говорить часами, не сказав вообще ничего. Но бывает, что все как раз наоборот. Каждая фраза имеет значение, иногда не одно. Если она, конечно, помещена не в начало и конец беседы. А иногда и там говорятся очень важные вещи.

Человек, который мгновенно согласился принять меня в ночь голодных духов, почти со стопроцентной гарантией в некоторые из своих фраз вкладывал серьезный смысл. Вопрос – в какие именно? Пустой болтовни в этом разговоре наверняка было совсем немного.

Что же он все-таки дал мне понять, перед тем как начал выпроваживать с пустыми разговорами о благородной деятельности своих ассоциаций?

Например, что очень хорошо знает, о чем я его спрашиваю.

И еще была эта фраза – город волнуется. Ну, да, это намек, что и сам Леонг мог бы поволноваться вместе с городом.

Еще… он очень ясно заявил мне: палочками для еды войну не выиграешь, палочками мы не убиваем, а едим. И добавил – «и только». В таком разговоре даже такие мелкие добавки выглядят совсем не мелко.

И действительно, если бы было очень нужно, то эти люди могли приобрести хоть пулеметы, хоть пистолеты-автоматы с маленькими смешными дисками под стволом, как в Чикаго. Если они уже не складированы где-то среди китайских улиц.

А страшный колодец? Как понять Леонга, показавшего мне его в ответ на мой невежливый вопрос о том, не знает ли хоть кто-то (кроме него) какие-то секреты Ги Хиня?

Видимо, ответ был очень простым: «никто». Леонг хотел наглядно показать мне, что Ги Хинь – прошлое и секреты его – прошлое.

И это – притом, что я прямо сказала ему, что хотя бы один секрет уж точно выбрался наружу из колодца, через старую фотографию, например? Нет, он не мог мне не поверить. Весь город знает про палочки для еды. И если бы он считал меня свихнувшейся, то просто вообще не стал бы со мной говорить.

Нет, он меня очень хорошо слышал и все понял. И все же дал свой довольно наглядный и запоминающийся ответ. Что же такой ответ мог значить?

У меня начало возникать впечатление, что смысл в этом ответе был, и, возможно, не один, а два. Или искать мне ничего не следует – потому что все похоронено, или искать надо не там, где я это делаю. Здесь ответа нет, здесь тупик, давно закрытый колодец.

Еще один, с первого взгляда неуловимый, подтекст некоторых слов Леонга начал беспокоить меня.

Примерно так: сегодняшние триады знают, что происходит, и даже заинтересованы в моем успехе. Но дело это не их – их дело благотворительность, литература, спасение жертв опиума и так далее. То есть, по сути, он сказал мне: «Это не мы».