Однако отметим, что на протяжении довольно долгих лет Абеляр имел возможность в полнейшем спокойствии преподавать на холме Святой Женевьевы, куда он все же смог вернуться. Вероятно, уже в 1133 году и никак не позднее 1136 года он встретился с привычной «аудиторией» и, как прежде, стал вызывать восторги учеников. Мы располагаем свидетельством, точно датируемым, англичанина Иоанна Солсберийского, прослушавшего у Абеляра курс и заявившего, что «вынужденный отъезд из Парижа показался ему слишком преждевременным», то есть таким образом выразившего сожаление по поводу того, что он не мог долее слушать поучения Абеляра.

Скорее всего, в тот период и были созданы Абеляром два небольших по объему научных труда, затрагивавших сферу нравственности: «Этика, или Познай самого себя» и «Комментарий к „Посланию к римлянам“». Не входя в подробное рассмотрение этих работ, отметим только, что в то время подобные сочинения были обречены на неуспех. Разве сам Абеляр не выдвигал предположения, что всего лишь интенция (то есть намерение, умысел) уже есть преступление? Это было равносильно отрицанию того, что грех сопряжен со скандалом, позором и соблазном окружающих, и подобная, слишком явно подчеркнутая позиция не могла вызвать симпатию в те времена, когда вина за преступление, ошибку или грех возлагалась не только на индивидуума. В ту эпоху отношения между отдельной личностью и группой были столь тесными, что всякое сообщество считало себя запятнанным преступлением, ошибкой или грехом одного из своих членов, вот почему скандал и позор выглядели в глазах общества столь же серьезными, как и сами преступление или грех. Индивидуалистический характер нравственности Абеляра долгое время подвергался рассмотрению и обсуждению в трактатах об этике, как и вопрос о том, какое значение он придавал наказанию и покаянию.

Вполне возможно, что именно в тот период Абеляр создал трактат, так и оставшийся незаконченным: «Диалог между философом, иудеем и христианином». Этот труд весьма характерен для того состояния ума и духа, в котором пребывал Абеляр. Автор рассказывает, что однажды ночью было ему видение:…пришли к нему три человека, каждый из них шел своим путем, и вот они ему говорят: «Все мы равно признаем единого Бога, но весьма разными способами поклоняемся Ему, а также у нас различный образ жизни. Один из нас — язычник, из тех, кого называют философами и кто довольствуется естественным законом; другие же двое живут согласно Писанию, один из них — иудей, второй — христианин. Долгое время мы сравнивали различные стороны наших вер и долго спорили. Чтобы покончить с этим, мы решили прибегнуть к твоему суду». Поначалу Абеляр дает слово Философу, ему и принадлежит инициатива постановки каждого вопроса, требующего рассмотрения, ибо, как он сам говорит, «самым высшим благом для философов является поиск и исследование истины путем рассуждения и следование во всем не мнению людей, а доводам рассудка». Этот философ, по его словам, решив принять ту веру, что покажется ему наиболее разумной, изучил доктрину иудеев, а затем и вероучение христиан. И вот теперь, когда каждый из них должным образом подготовил свои аргументы, они полагаются на суждение Абеляра. Абеляр же с тем немного наивным самодовольством, что никогда его не покидало, пользуется удобным случаем, чтобы вложить в уста своего собеседника льстивую похвалу самому себе: «Поскольку ты, как гласит молва, в равной мере обладаешь и остротой ума, и большими знаниями обоих Писаний, постольку ты сумеешь, это очевидно, подняться на высоту сего суждения… В действительности каждому известны и проницательность твоего ума, и богатство сокровищницы твоей памяти сентенциями как философскими, так и божественными (и богатство это намного больше того богатства, что обычно изучают в школах); и совершенно очевидно, что ты превзошел всех других учителей в изучении наук, как светских, так и теологических. И доказательством тому для нас служит тот замечательный труд по теологии, который зависть не смогла вынести и который она оказалась неспособна уничтожить, и который она, подвергая его гонениям, еще более прославила».

Без сомнения, Пьер Абеляр считал себя сведущим более всякого другого мыслителя-христианина в любом вопросе, имеющем касательство ко взаимоотношениям веры и разума.

Однако некоторые его современники были весьма далеки от того, чтобы разделять подобное мнение.

«Я испытываю смущение, я, ничтожнейший, последний из людей, оттого, что принужден обращаться к вам, моим владыкам и отцам. Ваш долг состоит в том, чтобы высказаться, но вы храните молчание по поводу дела наиважнейшего, затрагивающего интересы общего блага всех истинно верующих. Могу ли я молчать, когда вижу те опасности, коим подвергается вера нашей общей надежды, та вера, что Иисус Христос освятил собственной кровью, для защиты коей проливали свою кровь апостолы и мученики, вера, которая трудами и усилиями ученых святых мужей сохранена нам чистой и незапятнанной вплоть до злосчастных дней, когда мы живем, и никто не противится этим опасностям? Да, я томлюсь и чахну от боли, грызущей меня изнутри, и сердце мое сжимается и сокрушается, для облегчения такого состояния надобно, чтобы я возвысил свой голос в защиту дела, ради коего я почел бы за честь и умереть — если бы потребовалось и если бы представился случай.

Не подумайте, что речь идет о пустяках. Речь идет о вере в Святую Троицу, о личности Того, Кого мы именуем Искупителем, о Духе Святом, о Божественной милости и Божественной благодати и о таинстве искупления. Дело в том, что Пьер Абеляр опять принялся обучать новому и писать новшества. Книги его преодолевают моря и Альпы, они словно на крыльях перелетают из провинции в провинцию, из королевства в королевство. И повсюду их с восторгом расхваливают и защищают безнаказанно. Говорят даже, что к ним с доверием и уважением отнеслись в римской курии… Говорю вам и всей Церкви: молчание ваше опасно…

Не ведая, кому бы я мог довериться, я избрал вас, к вам обратился я и к вам взываю, вас призываю на защиту Господа и всей Церкви. Этот человек вас опасается, он вас страшится. Если вы закроете глаза, кого же он будет бояться? В тот критический час, когда смерть похитила у Церкви почти всех ее учителей и ученых мужей, сей внутренний враг набрасывается на как бы покинутое тело Церкви и словно бы захватывает господствующее положение в духовном влиянии. Он толкует Священное Писание точно так же, как некогда занимался толкованием диалектики…»

Это письмо было адресовано одновременно Бернару Клервоскому и Готфриду Невскому, епископу Шартрскому, верному другу и защитнику Абеляра. Кстати, автор послания утверждал, что некогда сам питал симпатию к Абеляру.

«Я тоже любил Пьера Абеляра и хотел бы любить его и впредь, Бог мне свидетель, но в подобном деле я не могу помнить ни о ближнем, ни о друге. Уже слишком поздно исправлять или устранять это зло путем советов или отдельных личных увещеваний, нет пользы в таких лекарствах, — заблуждения его стали общеизвестны и они распространяются вширь подобно тому, как расползается масляное пятно. А потому настоятельно требуется торжественное и публичное осуждение этих заблуждений».

Так изъяснял свои чувства монах-цистерцианец Гийом, бывший ранее аббатом монастыря Сен-Тьерри. Вероятно, в 1139 году, когда он составлял свой комментарий к книге «Песнь песней Соломона», в его руки попали два труда Абеляра: «Введение в теологию» и «Христианская теология». Гийом удалился тогда в аббатство Синьи в Арденнах — линия внутреннего развития неуклонно направляла его к жизни, подчиняющейся все более и более строгим правилам, к большей бедности и скудости. Гийом, уроженец Льежа, был примерно ровесником Абеляра, он принял постриг и надел монашеское одеяние в аббатстве Сен-Никез в Реймсе; примерно в 1119–1120 годах он стал аббатом в монастыре Сен-Тьерри, располагавшемся в окрестностях этого города, но лет пятнадцать спустя отказался от этой должности ради того, чтобы принять участие в реформе монастырской жизни — она проходила под непосредственным влиянием Бернара Клервоского. В 1135 году он принял решение подчиниться уставу цистерцианцев и отправился в аббатство Синьи; быть может, его даже манила перспектива еще более суровой и одинокой затворнической жизни, которую вели картезианцы, потому что какое-то время он провел в обители этого ордена в Мон-Дье.