Перед тем как подняться наверх, они присели выкурить по сигарете. Гости разошлись. Сидни развалился в кресле, закинув руки за голову и поставив ноги на скамеечку. Грейс устроилась на диване и оперлась на локоть.

— Ну что ж, по-моему, все прошло недурно, — заметила Грейс.

— Отлично, — согласился Сидни.

— Пол хорошо выглядит, говорит, двадцать шесть фунтов сбросил.

— Не помешало бы еще столько же. Но ты права, выглядит он неплохо.

— Интересно, женится он в конце концов на Конни?

— С чего вдруг? — удивился Сидни.

— Как думаешь, он спит с ней? По-моему, нет.

— По-моему, тоже. Я вообще не уверен, что Конни с кем-нибудь когда-нибудь спала.

— Вряд ли, иначе бы я знала. А ты бы женился на мне, если бы мы переспали до свадьбы?

— Угу.

— Как это понять — угу?

— Мне не хотелось, чтобы ты крутила любовь с другими.

— Сидни!

— Ты спросила — я ответил. Еще я женился на тебе из-за денег.

— Врешь. Были девушки побогаче меня.

— Но у них не было фермы, — возразил Сидни.

— Они могли купить десять ферм, по крайней мере некоторые из моих знакомых.

— Знаю, но мне хотелось обжитую ферму, вот я и женился на тебе. А на самом деле — на ферме. Ты вроде как приложение. Твой отец дал мне слово, что ферма перейдет к тебе, мы ударили по рукам, и я сказал, что при таких обстоятельствах буду рад иметь все это — крышу над головой, скот, винный погреб — и тебя.

— Жаль, что матери с отцом не было сегодня с нами.

— Тогда пришлось бы еще больше раздвинуть стол.

— Отец так и не увидел ни Анну, ни Билли.

— Анну он видел.

— Ах да. Анну видел, а Билли нет. А мама видела Билли?

— Нет. Она уже умерла…

— Помню, помню. Она умерла как раз накануне рождения Билли.

— Знаешь, Грейс, иногда ты меня просто поражаешь.

— В чем дело?

— В твоей памяти. Ты можешь вспомнить, что было, когда тебе исполнилось шесть лет и в дом пригласили гостей, и забыть, кого из детей застала мать. А ведь это твои дети. И твоя мать.

— Родители умирали как раз тогда, когда рождались дети. Наши с тобой отцы умерли в один и тот же год, и матери тоже. Если задуматься, то можно как раз по этим датам и вспомнить, но сейчас слишком поздно, я устала.

— На будущий год надо бы лифт поставить. Сколько стоит, интересно.

— Шофштали установили лифт для старой миссис Шофшталь.

— Видел и считаю, что напрасно они это. Лучше бы заставляли ее подниматься по лестнице, это полезнее, к тому же она устанет и будет лучше спать. А вот мне лифт нужен. Например, сейчас. Я не могу позволить себе устать, поднимаясь наверх. Еще предстоит работа.

— Ах вот как? Ну, если ты считаешь, что это работа…

— Работа, которая приносит радость.

— Спасибо.

— Не за что. Это вам спасибо, миссис Тейт. Может, отнесете меня наверх?

— Перестань болтать глупости и пойдем спать. Иди вперед, а я выключу свет в доме.

— Боюсь, пока ты ходишь, я засну как сурок.

— Только слишком долго не спи, милый. Мне всего двадцать девять.

— И за словом в карман не полезешь.

Целую неделю после праздничного застолья Сидни не мог отделаться от мыслей о своих взаимоотношениях с Грейс. Он не забыл, что приказал себе не думать об этом, но все равно его постоянно тянуло в эту сторону, даже когда он думал о чем-то другом. Скажем, старался он отвлечься, сосредоточиться на детях: мы женаты десять лет, и у нас трое чудесных детей. Но не получалось думать об одном ребенке или всех трех сразу, не улавливая в лице каждого отражение Грейс — в манере говорить, в походке, в характере. Каждый — сам по себе, но корень у всех один — мать. Что нормально само по себе, но ненормально, когда та или иная черта напоминает ему о Грейс, о которой он старается не думать как о жене с десятилетним стажем. Жена и мать, мать и жена — в конце концов Сидни вынужден был признать, что порядок не имеет значения: Грейс — и то и другое. Четкая линия скул старшего сына вызывала воспоминания о любимой женщине, а надменно раздувающиеся во сне ноздри Грейс — о детях, потому что это у нее общее с обоими сыновьями и дочерью.

В конце концов Сидни решил, что думать о Грейс и их браке можно при условии, однако, что он строго-настрого запрещает себе задаваться вопросами, касающимися любви, самого ее факта, градуса, характера. Принимай любовь, какова она есть, говорил он себе. Она-то не задается подобными вопросами, так с какой стати ты должен? Если тебе кажется, что дело не только в этом… но оно как раз именно в этом. Сказать „если тебе кажется, что дело не только в этом“ — значит вернуться к той же теме, только в иной форме, а такое право я у себя отнял. В общем, годовщина свадьбы — подходящее время, чтобы задержаться на детях долгим отцовским взглядом.

Они растут — рождаются и растут, — и вокруг них крутится столько народу, столько суеты, столько радости и боли, происходит столько простых повседневных вещей, что не успеваешь остановиться и подумать и сделать какие-то выводы. А ведь эти последние десять лет у меня даже с лошадьми это получалось. Я покупал однолеток и двухлеток и следил за их ростом. Я нанимал людей и смотрел, что у них получается хорошо, что плохо, кого-то поощрял, кого-то увольнял. Я отдавал себе отчет в том, как меняются мои отношения с друзьями. В основном, хотя и не все, наши друзья — это мужчины и женщины, с которыми мы охотно проводили время в начале нашей с Грейс совместной жизни, но сейчас некоторых из них мы видим все реже, а все чаще — тех, кто появился позднее. И уж если я способен потратить время и, опираясь на опыт, вынести суждение о людях и животных, которые в общем-то не много для меня значат, то как добрый отец, каким я стараюсь быть, могу уделить внимание, вглядеться и понять, что думаю о трех юных существах, которые заставляют меня верить в Бога…

Мысли, возникшие при курении трубки и чистке ботинок: Альфред

„Для своих девяти лет Альфред достаточно крупный ребенок. Полноватый и оттого чуть ниже ростом, чем хотелось бы. Судя по тому, что известно о семье его матери и собственной семье, вряд ли в нем будет больше шести футов. У мистера Колдуэлла была очень обманчивая внешность, как и у моего отца, да и у меня самого, наверное, тоже. Взрослый мужчина, скажем, за тридцать, с гибкой фигурой и хорошей осанкой кажется выше ростом, чем есть на самом деле. Альфред ходит, откинув голову назад. Иногда такая манера заставляет меня думать, что этот стервец слишком капризен, не понимает хороших слов, что ж, придется задать ему трепку. А иногда кажется, что он слишком много о себе воображает. Может, я сам в этом виноват. Мне хочется быть с ним справедливым, но если его не воспитывать дома, воспитают в другом месте, а там воспитание — это просто воспитание, вне всякой справедливости, скидок на обстоятельства или мысли о том, что наказание должно быть адекватно преступлению. Альфред — капризный малый, но таким он стал только после поступления в школу. Одноклассники, видно, бросаются из одной крайности в другую: то задницу лижут, потому что его фамилия — Колдуэлл, то пинают по той же причине. В общем и целом все нормально. Не думаю все же, что он чрезмерно самонадеян; а что касается уверенности в себе, хотелось, чтобы он сохранил ее до конца жизни. Если он считает, что чуточку лучше других и может тем или иным способом доказать это, что ж, пусть так и думает. Но только чуточку лучше. Он любит командные виды спорта и не из тех, кто сделает бросок только потому, что мяч у него в руках. Учится вполне прилично. Со школьниками ладит. Получает поощрения, когда их заслуживает, и в начале обучения даже перескочил две ступени или по меньшей мере одну и теперь младше своих одноклассников. Наверное, его задевает, что друзья матери и отца и родичи крутятся возле сестренки и младшего брата, но виду вроде не подает. С Билли ведет себя ласково, да и сестру перестал поколачивать, разве что та порядком его достанет. За всю жизнь мне пришлось выпороть его раз пять, и после первого я напился и дал слово, что никогда больше не подниму на него руку, но он сильный малый и своенравный и, если слишком сильно разбалуется, или нагрубит, или перестанет слушаться, знает, что нам придется взяться за ремень. Пощечины я ему никогда не давал в отличие от матери, хотя и этого давно уж не было. Он задает разумные вопросы и проявляет живой интерес ко многому, но, когда ответы требуют слишком большой сосредоточенности, отвлекается. Это тоже отчасти моя вина, потому что я стараюсь рассказать ему все, что знаю о данном предмете, а если девятилетний мальчик спрашивает тебя о том, как работает автомобиль, нечего читать ему лекцию об устройстве двигателя внутреннего сгорания, надо объяснить по возможности элементарно, оставив более сложные вещи до лучших времен. Мы научили его хорошим манерам, и он их усвоил, и мне приходилось видеть, как он с величайшей почтительностью обращается к мужчинам и женщинам, которых терпеть не может. Они были буквально очарованы им и нахвалиться не могли. Не думаю, что он сознательно лицемерит. Сейчас он просто не видит для этого причин, хотя, может, про себя и чувствует, что лицемерит и что мы лицемерим, когда воспитываем его так, а не иначе, но жить ему предстоит в этом, а не в ином мире, и когда-нибудь он поймет, что в минуты, когда хочется дать волю чувствам, вежливость облегчает жизнь самому себе. Вряд ли он сильно изменится внешне, по крайней мере я предполагаю, как он будет выглядеть, достигнув зрелости, и, когда этот момент настанет, надеюсь, он будет так же гордиться мной, как и я им. Не вундеркинд и вряд ли будущее светило в той или иной области, но добропорядочный, приличный джентльмен, унаследовавший лучшие черты моего отца и дедушки Колдуэлла, плюс ко всему он всегда может рассчитывать и на мою любовь и всегдашнюю готовность удержать его от любых недостойных поступков“.