Он попрощался с Артуром, но не пошел домой, долго ходил по улицам.

Какой, однако, поганый фильм, думал он, и по форме, и по содержанию. А теперь и вправду развелись эти пакостные люди Флинта, братья по крови горячей и густой… Маркс был неправ: история вполне может быть сначала фарсом, а потом трагедией. Времена детства и юности были комедией, тривиальным водевилем. Малеев был народным артистом, пираты — романтическими героями, пели чушь под гитару, море изображалось разрисованной тряпкой…

Вот теперь и на самом деле пираты, без всякого трепетного тумана и серебристой мечты. Все по-простому: раскаленное дуло Калашникова в руках оголодавших идиотов, вонь, жара, патронташи на шеях, как ожерелья из пуль… Калашниковы-то и тогда были совершенно настоящие, хорошо сделанные, ловко придуманные, производились в неограниченном количестве, распространялись по всему миру. Остались в полной исправности, когда все распалось и развалилось…

…Мир разваливается, думал он, убыстряется, идет вразнос. Как соскочившее с оси колесо, эксцентрическими оборотами, все быстрее и быстрее. Ничто не передается по наследству, отцы уже ничему не могут научить сыновей… Рыбаки перестали рыбу ловить, стали пиратами… И только цирк остался, Артуров цирк — остров, тихий остров, семейный, разумный, с трапециями, огненными обручами, котами в сапогах…

Главное было не думать и не вспоминать в двухтысячный раз про тот вечер, когда он бабушкину вазу разбил и закатил истерику — первую и последнюю в жизни.

Ведь звонили тогда со студии. Даже оператор звонил.

Мать уговаривала попробоваться еще хоть на одну роль: «Ну почему бы не попытаться? Тебя ведь не убудет. Не примут, так и черт с ним».

А он, двенадцатилетний, огрызался: «Нет, никогда, ни за что! Отстаньте от меня! Ты не понимаешь! Ты не знаешь ничего!»

И тогда бабушка встала на его сторону, сказала маме: «Ты ведь там не была, не сидела часами в этом ужасном павильоне. Ведь это только со стороны кажется: ах, кино, ах, интересно! А на самом деле киносъемки — такая гадость, такое мучение, такая скучища… Пыль…»

И вот за это, за эти слова, он чуть не с кулаками накинулся на бабушку, он запустил бабушкиной вазой об стенку. Страшный был скандал. Соседи прибежали.

И он возненавидел это бабье царство, потом несколько лет оставался, что называется, трудным подростком…

Значит, вот чем он должен был заниматься. Притворяться, изображать жизнь. Скучать, наблюдать, подсматривать, из скуки интересное делать. Это было его призвание. А он всю жизнь отлынивал. Прогульщик он, свое призвание прогулял. Струсил. Купился, Бармалею поверил.

Решил на самом деле быть искателем приключений и авантюристом — а ведь это всякий дурак, всякий трус может.

…И так он ходил и ходил по улицам, в моросящем не то дожде, не то тумане: средних лет человек без определенной профессии.

И говорил себе, что жизнь будет продолжаться, что проживет он предстоящие годы нормально и даже, может быть, не без некоторого удовольствия…

Истории о том, в деньгах ли счастье

Однажды у Марка с Шурочкой собралась компания. Все мы люди работающие, загруженные, но дело было на праздники, на четвертое июля — длинный выходной, так что засиделись до ночи. Надо вам сказать: давно ужe так хорошо не сидели.

И разговор зашел, что часто бывает в эмигрантской среде, про то, кто как устроился.

Сначала рассказывали обычные случаи устройства: про лаборантов, программистов, таксистов, славистов. Про психологов — среди эмигрантов много психологов. Про врачей — кто десятый год экзамены сдать пытается, кто в младший медперсонал переквалифицировался. А потом хозяйка дома Шурочка говорит:

— Да что вы все занудство рассказываете? Я тут для вас два дня возилась. Под такую выпивку и закуску, да на ночь глядя — неужели нельзя что-нибудь поинтереснее рассказать? Про какие-нибудь несметные богатства и блистательные успехи. Вот, например, помните мою Татку Гуткину?

— Ну помним, — отвечают гости.

— А вот знаете магазин такой есть на Пятой авеню, называется «Татьяна Фаберже»?

— Ну знаем, — отвечают гости.

— Так вот… — говорит хозяйка дома Шурочка, и рассказывает нам следующую историю.

История о том, что богатство не приносит счастья

Она сразу поняла, что есть два пути.

С одной стороны, можно стремиться к ассимиляции, к уничтожению акцента в языке и в стиле поведения, мимикрировать под окружающую среду. Но вообще-то уничтожение акцента невозможно. Кроме того, этот путь означает скучную и тяжелую работу и — даже при относительном успехе — маловыразительную и невзрачную жизнь.

А маловыразительная и невзрачная жизнь у Татки Гуткиной уже один раз была.

С другой стороны: можно акцент акцентировать. Можно сделать из него свой стиль и как раз главную приманку. Этот вариант предполагает артистизм. Тут открываются неограниченные возможности. Тут требуется постоянная игра, тут надо неустанно заниматься выращиванием и продажей развесистой клюквы. Мимикрировать под окружающую среду не нужно, но и самим собой оставаться тоже нельзя. Кому нужна Татка из Кишинева? Мимикрировать надо под те клюквенные представления, которые у окружающей среды про тебя существуют.

В первые месяцы мы, беженцы из Империи зла, были в моде. Нас в гости приглашали, опекали, предлагали помощь. Но, найдя какую-никакую работу, мы быстро превращались из экзотических страдальцев в провинциальных бедных родственников, опекунам становилось неинтересно. И мы сами погружались в текучку: хлопот был полон рот, и хлопоты наши были прозаичные.

Татка не стала искать работу. Первоначальные скудные пособия кончились, и жила она сурово, питалась в основном в гостях. Но в гости ходила часто и не потеряла ни одного из приобретенных вначале знакомств. Более того — постоянно расширяла круг.

Благодетели рекомендовали ее друг другу как оригинальную русскую, способную придать экзотичности любой вечеринке.

Дело в том, что от обострения и убыстрения мыслительного процесса, вызванного переездом, — или с голодухи — в Татке прорезалась впервые за тридцать лет скрытая раньше гениальность. Все самые блестящие идеи озарили ее именно в те первые месяцы.

Во-первых, сарафан.

На сарафан ее вдохновил, как ни странно, не Билибин какой-нибудь, а Бунин. Это у Бунина написано про бедную дворянскую девушку, которая носила сарафан «не в стиле а ля рюсс, а в стиле бедности». Татка была вполне начитанная. Все мы тут накидывались на западные шмотки, покупали черт-те что, потому что на качественное денег не хватало. Даже и на плохое не хватало в необходимом количестве, чтоб каждый день на работу менять. А Татка сразу поняла, что слияние с толпой местного населения не является ее задачей. Сарафан она сшила сама, вкривь-вкось, с большими розами и с позументами по подолу и на плечах. Сарафан не надо было каждый день менять. Впоследствии у нее были летние и зимние сарафаны, а также кацавейки.