Наблюдение за полковым обозом поручалось аудитору. Он должен был смотреть, чтобы повозки, фуры и экипажи двигались в определенном порядке первыми шли повозки полкового командира, за ними — экипажи штаб-офицеров, затем — эскадронные транспортные средства, за ними — полковые и унтер-штаба.

Понятия о воинской чести менялись в течение столетий. Они подчинялись господствующей в обществе идеологии и морали. Однако высшим проявлением чести воина всегда считался подвиг на поле боя.

Подготовить к этому солдат и офицеров должны были не только учения, смотры, маневры и походы, но и сами традиции, обычаи и нравы армейской жизни, не отраженные в Уставах, приказах и инструкциях. Свод неких неписаных правил, определяющих поведение военных людей, существовал, конечно, и в эпоху Александра I. Воспоминания современников свидетельствуют о том, что в легкой кавалерии эти правила были особыми, отличающимися от тех, которых придерживались, скажем, в пехоте или артиллерии.

Наиболее полную картину нравов, царящих в легко-конных полках, нарисовал Ф. В. Булгарин, создав своеобразный коллективный портрет офицеров Уланского Цесаревича Великого князя Константина Павловича полка в 1806–1810 годах. «Я уже сказывал, — пишет он, — что между офицерами все было общее… Честь, дух, время, труды, деньги, развлечения, неприятности, опасности…» Потому свои деньги («порционы» за 3 месяца похода, всего около 7 тысяч рублей ассигнациями) сослуживцы Булгарина без колебаний отдали однополчанину — майору Притвицу, раненному в голову в битве при Аустерлице. Рана привела к внезапному умопомешательству, и уланы оставили бедного майора в Риге, на руках у жены, не имеющей иных средств к существованию, кроме его офицерского жалованья.

По словам Булгарина, значительная часть его однополчан следовала в своем поведении нескольким принципам: «Жизнь — копейка, голова — ничто»; «Двум смертям не бывать, а одной — не миновать»; «Последняя копейка — ребром»; «Пей да дело разумей»; «Пей да не пропивай разума». Кроме того, в большой моде тогда было так называемое «буйство». Выражалось оно в разных поступках. Например: наступить на ногу человеку, лично неприятному, и не извиниться; говорить дерзости в глаза начальству; хлопать или шикать в театре наперекор общему мнению. Существовала еще и давняя неприязнь между конной гвардией, стоявшей в Петербурге (полки Кавалергардский и лейб-гвардии Конный), и армейской кавалерией. Осадить, уколоть в общественном месте удачной шуткой такого «хрипуна» или «фагота» (то есть офицера, употребляющего французский язык вместо русского, отличающегося светской ловкостью и утонченностью) считалось делом чести для улан Цесаревича, приезжавших в столицу из Стрельны.

В солдатской среде представления о правилах поведения были проще и вполне укладывались в следующую поговорку:

Эту поговорку солдат Гродненского гусарского полка приводит в своей книге В. П. Цехановецкий. «…Солдаты, как и их начальники, — пишет он, — любили свой Гродненский гусарский полк, как нечто родное, гордились именем его… Особенно после 1814 года, когда во всех эскадронах находились старики-ветераны, свято хранившие предания старины и передававшие рекрутам все виденное и пережитое ими. Эти ветераны главным образом поддерживали нравственную сторону нижних чинов…» При этом нужно добавить, что в Гродненском гусарском полку в 1814–1818 годах насчитывалось до 400 рядовых и унтер-офицеров (почти треть строевого состава), награжденных за подвиги в боях с французами знаком отличия Военного ордена.

«Полк — твоя родная семья», «Честь полка — твоя честь» — эти понятия имели очень большое значение в эпоху Александра I и служили важным элементом воспитания как нижних чинов, так и офицеров. Каждый полк легкой кавалерии в те времена представлял собой нечто вроде замкнутой военной общины. Ее скрепляла не только армейская дисциплина, но и общность симпатий и интересов, порой вовсе не материальных. Течение жизни в этой общине было обусловлено известного рода правилами и законами, за которые нельзя было перешагнуть, оставаясь верным своему назначению. Такое полковое сообщество, как писал В. В. Крестовский, являлось каждое само по себе «чем-то вроде отдельного, самостоятельного, живого, одухотворенного организма, представляющего собой как бы отдельное собирательное лицо, имеющее свой смысл, идею, назначение, свое призвание, свою жизнь, свои типические особенности, свой характер, свою физиономию, свойственную только ему и во многом непохожую даже на другие физиономии того же самого рода…»

В силу этих обстоятельств человек, надевая полковой мундир, невольно начинал чувствовать себя иным, несколько отрешенным от всего остального мира. Между ним и этим остальным миром словно ложилась какая-то тонкая разграничительная черта. Он мог сочувствовать той жизни и ее интересам, ее движению, ее стремлениям, но все-таки для него на первом плане стояли интересы полка, которые (пока он носил этот мундир) были ему ближе всего.

С другой стороны, полковое сообщество представляло для людей одиноких и, как замечает Крестовский, «нравственно измученных жизнью, кипящей за тонкой разграничительной чертой», прочное убежище, тихое и мирное пристанище, если они могли принять сурово-неуклонные его обычаи, его общественное мнение, понятие о чести, круговой поруке, о строгом суде товарищей.

В качестве примера Крестовский рассказывает об одном офицере Ямбургского уланского полка, которому однополчане дали прозвище «Буянов». Отслужив в юнкерах более четырех лет, он получил наконец чин корнета. «Буянов» был из тех, кому полк заменяет все: и дом, и очаг, и семью, и родственников. Дальше чина корнета ему продвинуться не удалось, так как, защищая честь полка, он трижды дрался на дуэлях. Первый раз — в Москве, с гвардейским офицером, пренебрежительно отозвавшимся о ямбургских уланах. Дело было в цыганском таборе, где оба они слушали выступление хора. Стрелялись в Сокольниках, и «Буянов» легко ранил гвардейца в плечо. По военному суду молодого улана разжаловали в рядовые и отправили на Кавказ, в один из линейных батальонов. Спустя три года он выслужил офицерский чин и вернулся в родной полк. Следующая дуэль произошла через год, когда уланы стояли в одной из черноземных губерний России. В городском трактире один из местных помещиков, разговаривая с «Буяновым», стал двусмысленно подшучивать над невестой его однополчанина. «Буянов» объяснил ему, что это касается чести всего полка (жены офицеров также составляли полковое общество). Помещик не согласился, улан весьма своеобразно ответил — опрокинул ему на голову блюдо с «московской селянкой». После этого спорщики стрелялись, и «Буянов» вновь стал рядовым, на этот раз — в драгунском полку. Там он прослужил около четырех лет и снова получил офицерские эполеты. «Буянов» писал товарищам-уланам, что он — не от мира драгунского, что здесь находится только его бренное тело, а дух живет с легкой кавалерией. Все-таки он добился перевода в Ямбургский полк, опять надел темно-синий мундир со светло-синими лацканами на груди и серебряными пуговицами. Третья его дуэль состоялась после осенних маневров, где полк выступил не совсем удачно, и дрался он с офицером второго уланского полка из этой же бригады, который сказал, что «ваших (то есть ямбургских улан) повсюду бьют». Теперь «Буянова» отправили рядовым очень далеко — на восточную границу, в бухарские степи, и след его потерялся.