Он неплохо разбирался в географии, этот гвардеец, но все равно был глуп как скамейка. Я слушала его с хмурым видом.

– Вот так, красавица. Мир хижинам, война дворцам! Скоро все народы будут такими же свободными, как и французы.

– Вот оно что, – произнесла я. – Но если уж у вас действительно такие грандиозные планы, то не мешало бы Конвенту прекратить бесполезные споры и заняться делом.

– Это не вина Конвента, красотка. Это вина жирондистов. У них ведь большинство. Вот если бы власть взяли монтаньяры…

Он принялся уверять меня, что вина за все теперешние бедствия Франции лежит на жирондистах, которые спелись с роялистами и вражескими агентами. Он с таким жаром живописал все прелести монтаньяров, что мне захотелось зажать уши. Я не видела разницы между этими двумя партиями. По мне, так и те, и другие достаточно сделали для того, чтобы ввергнуть Францию в пропасть.

Отвязавшись от гвардейца, я поспешила домой. Башмаки у меня промокли до самых чулок, а тем временем начинался сильный дождь, смешанный с мокрым снегом. Совсем недавно я простудилась и не хотела больше повторять свою ошибку. Барон де Батц должен приехать в декабре, и будет скверно, если я окажусь больной.

Вид всадников, остановившихся на бульваре возле Тампля, заставил меня насторожиться. Что-то знакомое было в одном из них… Эта военная двухугольная шляпа, этот трехцветный республиканский пояс, эти эполеты…

Франсуа. Адмирал де Колонн, мой бывший супруг.

Я не видела его с ноября 1791 года, с тех пор, как мы развелись, то есть год с лишком. Я вычеркнула его из сердца и уже давно перестала терзаться его отсутствием. Но эта неожиданная встреча меня поразила. Не осознавая, что делаю, я пошла вперед, зачерпывая башмаками мокрый полурастаявший снег.

– Сударь!

– Вы?

Меня интересовало, не убежит ли он тут же, испугавшись, что мое присутствие его компрометирует. Но он не убежал. Лицо его побледнело, и он поворотил лошадь ко мне, правда, не сочтя нужным спешиться и снять шляпу перед дамой.

– Вы, наверно, давно похоронили меня?

Об этом не нужно было даже спрашивать. Конечно, похоронил. Ведь он воспользовался тем, что во время развода я ничего не требовала, и бросил меня без средств к существованию. Ни разу потом он не зашел и не поинтересовался, как живет его бывшая жена, мать его единственного ребенка, который хотя и умер, но все же был когда-то.

– Как поживает ваша ненаглядная революция? Она так же красива, эта ваша единственная возлюбленная?

Лошадь всхрапнула, дернулась, обрызгав меня грязью.

– Я думал, вы эмигрировали, гражданка.

– Вы называете меня гражданкой? – Я весело расхохоталась. – Я и не замечала раньше, как вы смешны в своей фанатичности. Ладно, сударь, я не стану вас мучить неизвестностью. Я не могла эмигрировать, и вы это отлично знаете. У меня ведь не было денег. А куда едете вы?

– В Ниццу, к своей эскадре.

Я понимала очень хорошо, что этот разговор и мои насмешливые упреки бесполезны, но я их выстрадала и не могла не высказать. Теперь мне стало легче, спокойнее.

Я ошиблась. О, как я ошиблась! Непонятно, неужели это из-за такого человека я так мучилась, пролила столько горючих слез? Я страдала оттого, что ощущала к нему целую гамму чувств – от любви до ненависти, но не могла ощутить презрения и поэтому не могла разлюбить.

А теперь презрение было. И я полностью разлюбила его.

За тот год, что мы не виделись, я очень изменилась. Я стала несоизмеримо выше, умнее, мудрее моего бывшего мужа. Я одна, слабая и беззащитная, перенесла страшные испытания, которые закалили меня. И теперь он, со всем своим темным прошлым и революционным настоящим, был просто мальчишкой по сравнению со мной. Теперь он был мне не нужен.

Да, поистине женщина – изменчивое существо. В ее любви возраст мужчины не имеет значения. Если мужчина может быть защитой, его года ей безразличны.

– Я была больна вами, – произнесла я искренне и с явным сожалением за свою прошлую глупость, – но эта болезнь была ложной. И теперь я выздоровела.

Понял ли он меня? Не знаю. Наверное, понял. Но на его лице не дрогнул ни один мускул. У меня всплыли в памяти слова Рене Клавьера: «Вы любили своего дубину адмирала, который помыкал вами и ни в грош вас не ставил». Клавьер, как всегда, прав и подобрал самое точное сравнение.

– Вы дубина, адмирал, – сказала я весело, – несмотря на все ваши университеты и школы навигации, вы все-таки дубина. Почему я не знала этого раньше?

Он смотрел на меня, глаза его сузились.

– Прощайте, – сказала я без всякого сожаления.

Я шла по лужам и растаявшему снегу, чувствуя, что он провожает меня взглядом. Я не знала, увижу ли его еще когда-нибудь, да и зачем? Я была очень довольна тем, что ничего ему не должна. Ничего. Я чиста, как лист бумаги. В моем сердце не осталось никаких давнишних чувств… Теперь любовь может заново начать свои записи.

Только теперь, после этой встречи, я по-настоящему почувствовала, что освобождаюсь от внутренних оков. Я свободна и самостоятельна. Я забыла о прошлом и, кажется, могу… могу открыться навстречу новой любви.

О Боже, неужели?

Вернувшись в свою тесную каморку, я застала все семейство в полном бездействии. Валентина глядела в окно, аббат Эриво молился, а Эли де Бонавентюр и Брике – они были почти ровесниками – играли в карты. Игра была самая примитивная, которой Брике наверняка научился в своем Дворе чудес и обучил ей Эли. Я невольно подумала, какую объединяющую силу имеют карты: они подружили аристократа и уличного мальчишку.

Уличный мальчишка, как всегда, мурлыкал себе под нос:

Антуанетта поклялась,

Что к черту опрокинет нас.

Да опрокинуть не пришлось,

Сама разбила нос.

Так спляшем карманьолу!

Слышишь гром? Слышишь гром?

Так спляшем карманьолу!

Пушки бьют за бугром!

Это была «Карманьола» – новая песня, которую распевали на улицах Парижа, очень популярная и революционная.

– Замолчи, пожалуйста! – сказала я в сердцах. – Я слышу эти глупости на улицах, и не хватало мне еще выслушивать их дома.

Брике обиженно наморщил нос – лицо у него стало смешным, как печеное яблоко:

– В таком доме можно петь что угодно. Я никогда страшнее дома не видал. И зачем было уезжать из Сен-Жермена? Там мы жили в настоящем дворце.

Да, наш дом был страшен: маленькая комнатка с закопченным потолком и прогнившим полом, которую мы с Валентиной перегородили ширмой из простыни, разделив таким образом на две части – мужскую и женскую.

– Что ты болтаешь? – набросилась я на Брике. – Тебе же самому не нравилось в Сен-Жермене!