Брызнул ее скрипящий голос, протяжный, полный боли. Хромая, животное метнулось в глубь леса, и темнота, густая и душистая, скрыла его от охотников. Гнаться было бессмысленно.

— Ничего. — Лутый взъерошил волосы, пока Оркки выпрямлял спину. — Раненая далеко не уйдет. Мы сможем выследить утром.

В вышине месяц изгибался, как лукавая ухмылка.

…Над горами забрезжил рассвет. Дымчато-голубой с розовым пятном у горизонта. За лесом в низину сбегала речка — берега ее тонули в камыше, по глади ползла рябь.

Каждый шаг давался с трудом. Ш-шух — покатилась набухшая земля под босой ступней. Х-хруст — рубаха, некогда спрятанная в узловатых древесных корнях, зацепилась за острую ветвь и разошлась по шву. Холодная вода сомкнулась у лодыжек, хлынула к коленям и накрыла бедра, окрасившись в багровый. Бок обожгла боль, но Та Ёхо стиснула зубы, удерживая крик. Вспотевшие черные волосы прилипли к шее, на лбу выступила испарина.

Девушка стояла по пояс в узкой реке, и лес шумел за ее спиной. Птицы перелетали с ветки на ветку, разгоралось утро, а в камышах остывала звериная шкура. Та Ёхо зажимала рукой рану, и между пальцев сочилась темная оборотничья кровь.

При северной башне был сад, отгороженный мощными каменными стенами, — княгиня Ингерда любила его. Сад занесло снегом, и слабые вихри крутились у корней рябин, согнутых лютыми ветрами. Ингерда осторожно потрогала ближайшую гроздь киноварно-алых ягод.

— Говорят, отец совсем плох. — Сармат выдохнул горячий воздух в ладони. Потер их, отвел за пояс. В его рыжих косах терялись мелкие снежинки, а на щеках от мороза выступил румянец. В девятнадцать лет у Сармата почти не росла борода, так — медная поросль у подбородка. «Мальчик, — улыбалась Ингерда, — какой он еще мальчик».

Старый князь тяжело умирал. Стенал и бредил, а потом уснул, и лекари не надеялись, что он еще придет в себя. Но княгиня не носила траур. И платье ее было красное с бронзовым, и широкий теплый платок, которым она прикрывалась от ветра, раздувался над головой, словно расшитый бисером парус. Кольца, браслеты, подвески, спускающиеся от шапочки, ровно сидящей на шелковых рыжих волосах. Что горевать?

Муж при смерти, но, видят боги, с его кончиной падут мучающие ее оковы. У Ингерды теплело в груди, хотя зимний каменный сад был суров и холоден и мерзлая рябина алела в руках. Который день в чертогах Халлегата было тоскливо и пугающе тихо, но теперь к княгине приехал ее любимый сын.

— Он совсем плох, — кивнула женщина и шагнула к Сармату. Так хотелось прильнуть к нему, запустить в косы тонкие пальцы, упросить остаться как можно дольше. Но Ингерда сдержалась и лишь провела ладонью по его чуть шершавой щеке.

— Хьялме уже готовят миро для вокняжения? — Слова будто обожгли юноше рот.

Ингерда вздохнула и отступила назад.

— Тогволод говорит, он будет хорошим правителем, — осторожно сказала она. Это было правдой лишь наполовину: и брат ее мужа, и дружинники, и родовитые придворные знали, что Хьялма станет великим. — Незачем переживать.

Криница. Когда старый князь еще был в сознании, то разделил земли между сыновьями, и Сармату досталась Криница. Маленький пыльно-южный город. Несколько десятков деревянных дворов, повсюду — пахари и скотоводы. Халлегатское княжество огромно, и Криница ютилась на его отшибе.

Сказать, что Сармат был зол, — ничего не сказать.

— Не уезжай. — Ингерда не выдержала и коснулась его руки. — Пусть Криницей дальше правит посадник. Никто не посмеет выгнать тебя из дома.

Сын посмотрел на нее с нежностью и сожалением и накрыл пальцы своими, но ответил:

— Нет, матушка.

Ингерда не ожидала другого. Сармат не сможет жить под крылом Хьялмы. Он приехал, только когда мать написала, что братья покинули княжеские чертоги. Хьялма отправился в Рваный лог, Ярхо с дядькой Тогволодом — в леса на западе, забрав с собой Рагне и Ингола, — на последних слишком давила приближающаяся смерть отца. Никто не оставлял старого князя надолго, и поэтому Сармат знал, что у него очень мало времени. Когда еще удастся повидаться с матерью? Да и…

— Я пойду к нему.

— Он уже не просыпается, Сармат. — Одна из ягод рябины лопнула в пальцах Ингерды, окрасив кожу в красный. — Но ступай, раз считаешь нужным.

…Сармат не понимал, почему для него было важным застать отца живым. Старый князь жаловал его даже меньше, чем слабоумного Ингола, и всегда твердил, что из Сармата не выйдет ничего путного. Позже уязвил грошовым наследством: мол, не мешай братьям и мыкайся в одиночестве посреди глухой степи, раз так любишь обряды кочевий.

В его палатах пахло травяными настоями и болезнью. Окна занавешивали длинные плотные покрывала коричного цвета — они едва трепыхались на слабом сквозняке. Отец выглядел на ложе грузной восковой фигурой. Сармат, устроившись рядом, рассматривал его застывшее лицо, впалые глаза и медленно поднимавшуюся грудь. Темные, не до конца поседевшие волосы и жесткую бороду — и этот человек когда-то был великим. С этим человеком мать была несчастна.

Слуги, пустившие Сармата к отцу, выглядели пораженными и напуганными. Юноша почти слышал, как спустя несколько дней и они, и управляющие княжьего терема будут рассказывать Хьялме о его приезде. Во рту стало горько — не то от вязких запахов, не то от осознания, что в собственный дом Сармат приходит, словно вор, и тут же спешит убраться прочь, боясь оказаться застигнутым.

— Батюшка. — Сармат склонил голову вбок. — Добрых снов.

Старый князь лежал, напоминая скульптуру на надгробной плите. Разве что стоило скрестить ему руки и вложить в них верный меч. Только Сармат поднялся, как ощутил кожей, что в болезненно-жарких отцовских палатах стало холодно. Звуки сюда долетали слабо, но юноше показалось, что за окнами ржали кони. Как давно они шумели? Почему ожил двор?

Липкий ужас стек вдоль позвоночника. Если кто-то приехал, пожалуйста, пусть это будут Ярхо с Тогволодом. Пожалуйста, пожалуйста — Сармат вытерпит и дядьку, и заносчивого Рагне, даже обнимет Ингола, который единственный обрадуется ему. Только бы не…

— Не знал, что ты приедешь.

Щеки Сармата вспыхнули, а сердце ушло в пятки. Он даже не отдернул покрывало, чтобы взглянуть в окно, — так и замер, касаясь ткани кончиками пальцев. Оборачивался медленно, словно его мышцы сковало.

— Братец. — От широкой улыбки заболели губы. Сармат выдохнул: — Здравствуй.

Хьялма стоял в дверях и небрежно поглаживал треугольную бородку. Его волосы, обрезанные у середины шеи, еще были каштановыми — в них серебрилась только пара нитей. Сармат не считал себя трусом и давно не боялся ни отца, ни чужого меча или языка, но знал: если бы боги позволили ему заглянуть в лицо главному страху, он бы увидел эти глаза — холодно-синие, словно лед в северных морях.

А Хьялма всегда, и в четырнадцать лет, и в двадцать четыре, как сейчас, смотрел на Сармата так, будто перед ним до сих пор был мальчишка, стремящийся ему подражать.