– Чего это она, совсем с ума сошла?.. – покраснев, спросил Пашка. Он участливо посмотрел на Фурмана и добавил: – Ты не обижайся на эту дуру… Она меня тоже обзывала по-всякому.

Фурман, бесшабашно отмахнувшись, на самом деле был совершенно потрясен этим Иркиным «евреем». Ему было, конечно, известно, что такова его национальность. Иногда еврейская тема проскальзывала в семейных разговорах – он особо не прислушивался… Но теперь в этом слове прозвучало что-то такое, отчего оно вдруг как бы вывалилось из ряда и встало абсолютно отдельно от всех других слов, а его отдельное значение сделалось при этом пугающе непонятным.

Довольно скоро Фурман собрался уходить, и Пашка даже проводил его до самой двери из подъезда, точно больного. Всю дорогу Фурман пытался разобраться, что же произошло. Он готов был признать, что своими затеями и дурацкими шуточками довел Ирку до крайности. Но все же при чем здесь «еврей»? «Дурак» – ладно; «кретин» – допустим; да хоть бы и «козел»!.. Но какой смысл был в том, чтобы обзываться по национальности, – например, крикнуть вот так же: «русский!»?.. И что можно на это ответить – с такою же силой? Фурман, примериваясь и сравнивая, на ходу шепотом выкрикивал: «грузин! армяшка! русиш швайн! татарин!..» – но Иркина интонация у него не получалась. Из-за этой непонятности он даже не мог как следует обидеться или разозлиться на Ирку. Он рассеянно подумал, кого еще в их классе можно было бы так обозвать, но так никого и не придумал, кроме Зойки Мустафиной. Странно – раньше ему никогда не приходило в голову, что вообще-то она – татарка.

На следующий вечер после ужина папа согласился прогуляться с Фурманом по обычному маршруту до площади Пушкина. «Только давай сразу договоримся, что ты не будешь канючить “купи мне то, купи мне это…” – предложил папа. – «Да ладно, ладно, пошли, не буду…» – обещал Фурман. Он соображал, стоит ли говорить папе об этой истории, и решил, что не стоит… Они еще и Садовую не перешли, а он вдруг осторожно спросил: что означает, что они – евреи? Папа бодро пустился в общие объяснения про существование разных народов, но потом вдруг спохватился: подожди, а почему ты об этом спросил? Тебе что, кто-то сказал, что ты еврей?

Папин голос, когда он это спросил, сделался каким-то требовательно-отрывистым, а взглянув на его лицо, Фурман заметил, как оно сосредоточенно надулось и посуровело. Ему уже стало ясно, что он опять зря начал этот разговор, но папа настаивал, неискренне повторяя, что ему просто интересно, поскольку и с ним самим тоже случались такие истории, он потом расскажет – в общем, Фурман признался и даже назвал Иркину фамилию, хотя это было похоже на предательство. Папа, сразу очень разволновавшись, сказал, что эта твоя Медведева, или как там ее, просто маленькая дура, которая сама наверняка даже не понимает, что говорит, но вот ее родителям следовало бы сообщить об этом на работу – пусть там поинтересуются, кто научил их дочь так обзываться. «И я, пожалуй, обязательно этим займусь, причем завтра же! – убеждал папа себя самого и поскучневшего, тоскливо поглядывавшего по сторонам Фурмана. – Ты случайно не знаешь, где работает ее отец?» Нет, Фурман, конечно, не знал, да и вообще, ничего этого не надо, он не для того рассказал… – Нет, сказал папа, ты не понимаешь, это непременно нужно сделать… А не можешь ли ты попросить рабочий телефон отца этой девчонки у вашей учительницы? Можно ей ничего не объяснять, просто спросить. Наверняка его номер должен быть в классном журнале… Не можешь? Ну, хорошо, тогда он сам все равно узнает как-нибудь, позвонит их учительнице, например, а еще лучше – зайдет на днях в школу прямо к директору… Такие вещи нельзя оставлять безнаказанными, Фурман даже не может еще себе представить, насколько это опасно, этих людей надо как следует проучить, завтра же или, в крайнем случае, в пятницу… нет, в субботу он… это нельзя откладывать в долгий ящик…

Фурману еле-еле удалось перевести разговор на другую тему, иначе их любимая прогулка была бы окончательно испорчена. Но на обратном пути он на всякий случай заставил папу поклясться, что тот не будет никуда ходить и устраивать скандалы. «Ладно, черт с ними! Ты прав! – расчувствовался папа. – Ты меня переубедил! Но эта твоя Медведева все равно дура! И мой тебе совет – лучше держись от нее подальше…»

Фурман кивал, думая, что хоть папу ему удалось остановить…

Самым страшным борцовским приемом среди мальчишек считался «стальной зажим». И Фурман, устраивая с папой возню на большом родительском диване, обычно пытался как-нибудь вывернуться из-под наваливающегося папиного тела и захватить его шею двумя руками в давящий «замок» – это и называлось «стальным зажимом». Как только пыхтевшему и рычавшему от напряжения Фурману удавалось жестко сцепить руки и начать давить, папа сразу сдавался. Еще бы – ведь прием-то был смертельным!

У Бори для Фурмана имелись свои неотразимые и крайне болезненные приемчики, типа выкручивания рук и заламывания пальцев. Ответить ему тем же Фурман не мог из-за элементарной нехватки сил: редко-редко у него получалось нужным образом загнуть Борину руку, но и тут Боря как-то хитро выскальзывал, и через секунду Фурман уже начинал вопить от боли в зажимаемых пальцах. Это были странные приемы, характерные только для Бори – никто больше так не делал, хотя Боря и утверждал, что заламывание рук за спину – это главный способ обезвреживания преступников у милиционеров и народных дружинников.

Каждый раз, попадаясь на Борины подначивания, Фурман удивлялся этой почти волшебной простоте – тебя всего лишь держали за палец, а ты оказывался совершенно беспомощным и поневоле исполнял любые приказания своего «хозяина»: потешно раскланивался на все стороны, поднимал ноги, прогуливался в странных позах и при этом помирал со смеху – ведь и боли-то никакой по большей части не ощущалось, если только самому не дергаться. А дернешься – палец мгновенно загибался на сантиметр-другой, и ты уже корчишься, сквозь неудержимый смех и стоны моля о пощаде, прося по подсказке прощения и клянясь в полном послушании. Боря же проделывал свою часть работы с застывшей легкой улыбочкой, сменявшейся вспышками издевательски-заботливого любопытства: мол, что это с тобой, а?.. Ты не заболел случайно? Да ты же еле на ногах стоишь!..

Другим смешным и в то же время поразительно эффективным приемом, который Боря однажды продемонстрировал Фурману прямо на улице, оказалось самое что ни на есть обычное взятие человека сзади за шиворот. Нужное действие достигалось при соединении с быстрой ходьбой: ведущему следовало ежесекундно непредсказуемо встряхивать и подталкивать ведомого в разные стороны, чтобы он, по инерции летя вперед и постоянно теряя равновесие, ощущал себя как бы болтающимся на крючке. Любые попытки оказать сопротивление очень быстро заканчивались тем, что ведомый валился на землю, а ведущий, поневоле спотыкаясь, наступал на него ногами.

«Взятие за шиворот» Фурман вскоре опробовал на Пашке Королькове, предварительно добившись его добровольного согласия на эксперимент. Протащив тщетно брыкающегося друга метров десять, Фурман убедился в том странно приятном ощущении полной власти над телом другого, которое при этом возникало и которое, как он и догадывался, стояло за Бориными усмешечками.