Боль приходила постепенно. Родион наяву видел грязную старуху с гнойными глазами, готовившую сверло и щипцы. Пока что она только примеривалась. Касалась ноги и отходила, но он по опыту знал – скоро возьмется всерьез.

Откуда-то вылезла грязная большая собака, стала брехать. Чтобы не выдала, Родион навалился на нее животом, засунул ей в пасть кулак, протолкнул глубоко, в самое горло. Собака давилась, ободрала запястье, но зубов сжать не смогла.

Берсерк пролетел над ними. Родион видел его мощную спину. Вспомнил запах дезодоранта, массивные золотые часы на запястье, довольное жизнью, сытое, самоуверенное лицо. Сегодня вечером берсерк сбросит с себя «рабочие» доспехи, спрячет топор, уберет шнеппер, сядет за руль дорогой машины. В уютном загородном доме его ждет красивая жена – первый сорт, сомнений нет. Да и остальное тоже первый сорт: лучшая еда, лучшие курорты, лучшая медицина. И дети, если есть, тоже первый сорт. В хороших школах, спортивные, загорелые.

Только шныром нужно быть постоянно. Берсерку же достаточно быть берсерком две-три смены в неделю. Отработал – и адью! Тебя заменит другой. Гай и Тилль ни от кого не требуют работы на износ.

А что ждет его, Родиона? Пыльный чердак ШНыра? Гамак? Однообразные шутки Ула? Нырки? Затхлость болота? Помощь каким-то людям, которых даже не знаешь и которых выбираешь тоже не ты…

Старушка-боль застенчиво кашлянула и выкрутила кость раскаленными щипцами. Чтобы не закричать, Родион укусил себя за руку.

Вернулся берсерк. Ловко свесился с седла, подхватил сумку, найденную Сашкой на двушке. Сумка лежала на виду, на солнце. Родион до нее так и не дополз. Берсерк перебросил сумку через плечо. Гикнул и унесся.

Родион отпустил полузадушенного кобеля. Тот валялся на брюхе, хрипел. И Родион хрипел. Так и лежали рядом.

* * *

Поздним вечером в резиденцию Гая прибыл Тилль. Охранялся лишь внешний периметр. Во внутреннем не было ни души. Ни личных арбалетчиков Гая, ни берсерков. Только гремели клетками гиелы. Все же Тилль толкнулся в дверь, запоздало постучал, кашлянул как в бочку.

– Вот… доставила тут дежурная смена… У шнырика забрали… – сказал он в полумрак, прежде чем привыкли глаза.

Гай лежал на полу. Когда открылась дверь, дернулся, приподнялся, посмотрел пустыми глазами больной совы. Снова лег. Секретарь Арно притулился в углу, тихий, как мертвый крот. Подтянул к голове колени. Казалось, ждет, когда его включат. Торопливо замахал рукой, чтобы Тилль уходил, и снова застыл. Тилль ощутил, что секретарь смертельно боится.

Тиллю стало жутко. Он слышал: бывают моменты, когда душа Гая «странствует». В его же тело вселяется опекун, эльбеус, – самый сильный эльб в болоте, и тогда его хозяин становится марионеткой. Жуткой, страшной, сеющей смерть. Однажды в таком состоянии худой и хрупкий Гай так изуродовал громадного берсерка, что того хоронили в закрытом гробу. Даже зубами, говорят, рвал. Не потому ли разбежалась охрана?

Тилль шатнулся, отставил тяжелую ногу, стал пятиться. Внезапно услышал хриплое:

– Дай! Дай, тебе говорят!..

Гай, все еще лежа на полу, провел руками по лицу. Сел. Тут же глаза секретаря Арно зажглись. Он задвигался, подскочил и сразу стал почти везде. Эльбеус ушел.

Отдуваясь, Тилль протянул сумку. Гай взял, скрюченными пальцами зацарапал кожу. Лицо недоверчивое, тревожное. Достал арбалет, нож… Долго держал его, разглядывая деревянную рукоять. Потом так же долго смотрел на круг и крест.

– Ну вот! А говорил, что не будешь со мной прощаться! – сказал он без голоса, одними губами.

Узкий рот пошел волной.

Очнувшись, жадно перевернул сумку, встряхнул. Страшно прищурился на Тилля.

– Где?

Подбородок Тилля запрыгал жирными складками.

– Кто? Не знаю я… не брал…

– Со смертью играешь! Ты отдал не все!

Он сгреб Тилля за серебряного кабана. За ошейник подтянул к себе, как пса, долго смотрел, выжигал взглядом. Тилль честно таращился, боясь мигнуть.

Гай оттолкнул его.

– Ну смотри, если узнаю! У Митяя Желтоглазого был редкий уникум… Когда-то он унес его на двушку… А сегодня уникум вернулся в наш мир!

Тилль вспомнил про болото. Там-то знают, что проходит сквозь тоннель.

– Труп шныра обыскали? – резко спросил Гай.

Тилль неуютно заворочал плечами.

– Оно с этим шныриком чего вышло. Тело искали, да только… – начал он.

Гай махнул рукой, чтобы он замолчал. Поднял полоску кожи с буквами, долго смотрел, даже понюхал, раздувая крылья хрящеватого носа. Из пузатого шкафа извлек другую полосу, когда-то доставленную антикваром. Состыковал, разгладил замятое. Подошло ровно – как срослось. Тот кусок, что был на двушке, казался светлее, свежее, но читалось хорошо:

В триумфе мудрой злобы – смерть ее. Лишь верный до конца возьмет свое.

Загадочен судьбы пчелиной суд, На крыльях золотых ей гибель принесут.

На триста лет предвиденье дано, И тот же срок растет во мгле зерно.

Когда же день минует лишь один – Хранитель древний разобьет кувшин.

Гиелы юной рот в шипении открыт, Изменник лишь позор себе творит.

В том, что неправда побеждает, Залог того, что правда победит.

– Пока все сходится! – серьезно сказал Гай. – Пчела-родительница мертва. Юная гиела на крыле… Изменник давно был бы в гробу, не урезай мы ему дозу псиоса. Бредовую мораль отбрасываем. Что остается?

Тилль закурил. Посмотрел на тлеющий огонек.

– Песочные часы, кувшин и хранитель.

Гай прижал подбородок к груди. Тилль подобострастно попытался повторить жест начальника, но на подбородке у него была жирная подушка.

– Браво, Ингвар! Вы, оказывается, прекрасно вычленяете главное! Если верить часам, триста лет миновали. Теперь хранитель должен разбить кувшин, освободив некое «зерно». Кувшин, конечно, в ШНыре. Это самое безопасное место. Хранитель, разумеется, Горшеня.

– Почему? – заинтересовался Тилль.

– Кто еще живет в ШНыре так долго? И на песочных часах разве не его изображение?.. Это Горшеня. Других кандидатов попросту не существует. Свяжись с нашим юным другом! Пусть делает все, что угодно – Горшеня должен быть убран из ШНыра как можно скорее!

– Но зачем?

– Тилль, вы утомительны! Тогда он не разобьет кувшин и «зерно» истлеет в нем, чем бы оно ни было. Ну и гиела… пусть наш друг заодно избавится и от нее. Триумф злобы так триумф злобы!

Только то дело имеет ценность перед вечностью, в которое было вложено много любви и боли. Все остальное – ситуативная тухлятина.