Вот и я не хочу сейчас говорить о забытом и оставленном в прошлом. Это всегда так унизительно выглядит…

– Знаешь, если ты никому о себе не расскажешь, никто и не узнает, – Снежок даже будто и не со мной говорит, а с куском мяса, что уже почти до последнего волокна в её чудо-ручках растаял, – а если люди ничего о тебе не знают, они могут взять и сами все придумать. Хочешь ли ты положиться на воображение других людей?

Пробую мысль на вкус – содрогаюсь. Слишком хорошо знаю большую часть общества пессимистов, к которым если честно, и сама отношусь. От других ожидай самое плохое – даже если нет никаких причин.

Так вот со Снежком было.

Увидела, как тепло Ройх на неё смотрит, психанула, взревновала, устроила сцену.

Хорошо, что сезон еще не тот. А то кто знает, может, Юлий Владимирович надрал бы крапивы у забора да погонял бы меня по местным газончикам, чтоб не повадно было вести себя как дуре!

– Ну так что, расскажешь мне о своем увлечении? – продолжает нежно, но настойчиво подталкивать меня к бездне Снежок.

Рассказать об увлечении…

Странное дело, но сейчас даже о профессии рассказать почему-то было бы легче…

– Так… Когда-то писала ерунду всякую, – произношу неохотно и трогаю кончик ножа пальцем. Может, он тупой? Может, у меня есть повод обвинить Снежинку в гнусном розыгрыше и попытке выигрышно смотреться на моем фоне?

Нет. Палец откликается мне болью, на коже проступает кровавое пятнышко.

Ну вот! Я же говорю, что безнадежна! Между прочим, когда я на кухню иду – все, кто живет рядом с ней, стремятся свалить погулять. А Пашка Краснов, наш штатный мастер по дебильным шуткам, где-то спер противогаз и неизменно пару раз за тот час, что я провожу на кухне – туда в нем заходит.

– Когда-то? Ерунду? – Снежок укоризненно цокает языком. – Катюша, нельзя так про себя говорить. Даже если ты лепишь из глины верблюжьи какашки, ты – не творишь ерунду, а занимаешься арт-релаксацией. И уж тем более нельзя так небрежно говорить про такое благородное занятие как сочинительство.

– Благородное, скажешь тоже, – фыркаю и в который раз принимаюсь пилить шмат мяса. Вот если бы Снежок не при мне разделила один кусок вырезки на две части – я бы подумала, что она специально мне подкинула эту подошву, но нет. Свою половину подошвы она кромсает быстро, почти прикончила уже.

– А чего же в писательстве неблагородного? – Снежана сбрасывает со своей доски кусочки мяса в большую глубокую миску.

– Между прочим, те же детективы считают бульварным жанром, – морщу нос, – хуже только женские романы.

– Но-но! – Снежана угрожающе воздела к потолку указательный палец. – Попрошу не трогать женские романы. Я, к твоему сведению, не засыпаю, если хоть часик не почитаю про какого-нибудь рокового миллиардера, который разглядел восхитительную женщину за серым комбинезоном простой уборщицы.

– Ты? Серьезно? – я озадаченно смотрю на собеседницу. А ведь взрослая, умная…

– О да, – Снежок мечтательно округляет глаза и седлает ближайший стул, нежно обнимая его спинку, – а когда Максим пропалил, что я после каждой эротической сцены в книге, начинаю грязно к нему приставать, знаешь, что он сделал?

– Ты меня заинтриговала.

– Он мне вот такую коробку самых свежих книженций подогнал! – Снежка расстроганно улыбается и очерчивает в воздухе размеры коробки. Которая в размерах не уступает сидящему в дверях мордатому далматину, между прочим. – У меня как раз еще две книжки из той коробки остались. Я тянула как могла. Но у меня день рождения скоро…

Она красноречиво поигрывает бровями, мол, есть чего ждать и на что надеется.

– А ну как не догадается?

– Ну в смысле, не догадается? Я что, сам себе враг, что ли? – вклинивается в наш разговор донельзя ехидный мужской голос.

Впервые оказываюсь лицом к лицу с хозяином дома.

– З-здравствуйте… – на вы я перескакиваю как-то машинально. Уж больно пронзительно смотрят на меня эти полные опасных чертей карие глаза.

– Сплетничаете, девочки? – в отличие от своего друга, Ройх появляется в кухне в кои-то веки с довольной физиономией. И… В компании то ли трех-, то ли четырехлетней девахи на плечах. Дочь Снежинки можно опознать без особого труда. Один только взгляд на снежно-белые веселые пучочки на маковке – и все вопросы снимаются.

– Мама, я жила-а-аф! – триумфальный вопль малышки разносится по кухне, и она от избытка чувств трясет в воздухе кулачками.

– Лоб не расшиби, жираф, – откликается мама, уже успевшая утопнуть в вымешивании соуса для маринада. Не ведет и бровью. По всей видимости, жирафа тут из Ройха делают частенько.

В кухне у Снежаны просторно. Настолько, что даже при том, что здесь сейчас находится аж трое взрослых и собака, все равно остается место, чтобы Ройх заложил два больших круга с тремя добавочными восьмерками и сгрузил восторженную девочку на диван. Выпрямляется такой довольный, что мне даже неловко становится.

Я его знаю как строгого, въедливого преподавателя, который частенько даже перебарщивает в том, как досконально нужно знать его предмет хотя бы даже для зачета. Знаю как мудака, который несколько недель очень активно до меня домогался. Знаю как любовника, сносящего мне крышу наяву и во сне. Но вот таким, расслабленным, веселым, наслаждающимся просто игрой с ребенком… Впервые вижу. И сложно отвести глаза…

Только ради того, чтобы посмотреть, кто это дергает меня за закатанный рукав свитера…

Опускаю глаза, встречаю уже знакомый мне пронзительный взгляд карих глаз, только теперь они смотрят на меня из-за густых черных ресничек белокурого ангелочка.

– Пливет, я – Ася, – голосочком человека, открывающего великую тайну, сообщает мне девочка, – а тебя как зовут?

Дети всегда вызывают у меня чувство какой-то необъяснимой оторопи. Особенно маленькие. Чем меньше ребенок – тем больше я притормаживаю. Что можно говорить? Как себя вести? Эта бомба не заревет, если я ей улыбнусь криво? И что со мной сделает её мама, если все-таки дитя разрыдается?

Стоит ли удивляться, что вместо своего имени, я почему-то вдруг выдала маленькой Асе:

– Холера. Меня зовут холера…

Боже, какой же взрыв хохота грохнул после этой моей фразы…

Кажется, где-то в кухонных шкафчиках даже забренчали боками бокалы, восхитившиеся таким фееричным фиаско.

Я очень запоздало поняла, в чем облажалась, и сконфуженно обернулась к Ройху. Обвиняюще. Это ведь он никак не может привыкнуть называть меня по имени и зовет только так. Скоро и вправду ведь забуду, какое имя у меня в паспорте записано! Из-за него!

И сам сейчас хохочет, даже слезы из уголков глаз вон пальцами промакивает. Довольный, гад! В веселых глазах нет ни грамма угрызений совести.

Ася, кажется, не поняла, в чем дело, и стоит, хмурит тонкие бровки, пробует на вкус мое “имечко”.