стол. Чистый лист бумаги, вставленный в машинку, — мучительное зрелище. Говорят — сюжет. А что сюжет, когда его потом надо на бумагу, С бутылками, кстати, надо что-то делать. Но вот так взять и сбить человеку рабочее настроение? Да, со всем этим надо что-то делать…

Я долго смотрю на машинку. Потом решаюсь, кладу пальцы на клавиши, и…

Звонок.

Открываю.

Яйцеподобная лысая башка на длинной нечистой шее, круглые очки, за которыми поблескивают бессмысленные глазки, рот растягивает сладчайшая улыбка — все это вырастает из невозможного цвета и помятости пиджака, под которым расхристанная рубашка с болтающейся пуговкой, — все это размахивает руками, сопит, кланяется, словом, выражает мне нежнейшие чувства любви и преданности.

Сосед в субботнее утро.

— Ми-шень-ка! — Соседа качает ко мне, и известный запах объясняет его радужное настроение. — Мишенька! Вы благороднейший человек!..

Ясно. Раз «благороднейший» — значит три рубля

Если «надо бы выручить», то рваненький. А «благороднейший» — нет, не меньше трешки. Откуда это у него? Hex то, что я благороднейший, это как раз понятно — не отказываю, а вот откуда у него этот слог? Прямо какой-то чеховский приказчик, ей-богу.

— А супруга дома? — Сосед проникает с лестничной площадки в коридор. — Ирочка — благороднейшая женщина! — Тут он показывает мне три узловатых пальца и подмигивает. — Не извольте беспокоиться! В среду ав-ван-сик, все возверну в лучшем — ик! — виде…

Лысое яйцо на вертлявой шее озирается по сторонам.

— Супруги-то нету?.. Ай-ай-ай Мишенька, ай, шалун! Ха-ха-ха!.. А моя-то стерва… — Тут изыски ему изменяют, тут он прост, как семейная доля. — Стерва-то моя, Мишенька, — он плаксиво кривит губы, — она ж меня била!.. Била же!..

Впрочем, тут же опять источает радостную улыбку, и, пока я достаю трешку, он уже просочился на кухню.

— Ай, по-соседски! — Он кошачьим движением хватает зелененькую бумажку. — Ай, как славно-то! Не извольте беспокоиться!..

Я заверяю, что не изволю, и собираюсь выпроводить, но тут взгляд его падает на пустые бутылки. Сосед смолкает и сопит, слегка покачиваясь. Горный орел завис над добычей.

— Бутылочки, — нежно произносит он. — Ай-ай-ай!.. Все пишете, Мишенька, все пишете… Благороднейшее. И молочные тоже!.. А вот сейчас… Как сосед — соседу… Сейчас ты мне рюкзачок?..

От возбуждения он пританцовывает. Я несу рюкзак, очень в душе довольный. (Сосед влиятельный человек в торговом центре, где выступает то дворником, то подсобником, то кем-то еще. Так что неудобства я не испытываю. К тому же я предвкушаю ее реакцию, когда она увидит, что бутылок нет. И свое холодное достоинство: «В угоду твоим прихотям я должен жертвовать работой, в то время как ты..» И т. д.)

Сосед, сидя на корточках, причмокивая, сопя, приговаривая, запихивает бутылки в рюкзак и еще в две сетки — я, действительно, поднакопил… Лысое яйцо покрывается капельками пота. Навьючив на себя рюкзак, с сетками в руках, он какой-то извивающейся походкой движется к выходу.

— Не извольте беспокоиться, — заверяет он меня еще раз.

Я опять даю ответные заверения, хотя неясное сомнение закрадывается мне в душу.

— Сейчас мы Генке… Натюрлих… Безо всякой очереди. — Голубой глаз подмигивает. — По-соседски…

Он с трудом переступает через порог, выходит на лестницу. Бутылки нестройно звякают.

— А уж за уважение-то рублик, это уж конечно, — бормочет он, подходя к ступенькам. — Это уж как вы благороднейший…

Я закрываю дверь. В сущности, нормальный мужик. Ну, позволяет себе, но ведь никогда никакого хамства. Откуда у нас вообще это право — сверху вниз? Что я о нем знаю? А сам-то, сам-то ты-то кто такой со своим снобизмом?..

С вялым самобичеванием нравственного порядка иду к письменному столу. Сажусь. Подношу пальцы к клавишам.

Грохот горного обвала раздается на лестнице. Невообразимый грохот и звон. Холодея, вскакиваю и выбегаю на лестницу.

Лестничным маршем ниже, среди неимоверной груды битого стекла, сидит горный орел, очумело вращая головой. Низвергнутый демон Врубеля — но живой. В руке он держит единственную уцелевшую баночку из-под майонеза. Увидев меня, демон, звеня осколками, поднимается и глядит с большим недоумением.

— По-соседски, — произносит он неуверенно, топчась на битом стекле. Но тут же приободряется. — Сейчас, Генке без очереди… Генка — благороднейший…

И он делает попытку продолжить спуск по лестнице. Я догоняю его, отбираю сетки и рюкзак, в котором не осталось ни одной целой посудины, собираю в куч? стекло, в три приема выношу на помойку

…Когда она приходит домой, я сижу за письменным столом.

— Неужели?! — Ирония, удивление и торжество звучат в ее голосе. — И не переломился?

— Не переломился, — честно говорю я.

— А как же очередь?

— Я без очереди, — сухо отвечаю я. — Сосед помог.

— Благородный человек, — замечает она. —

И на сколько же там было?

Выхода нет.

— Черт возьми! — взрываюсь я. — Мне в этом доме дадут когда-нибудь работать не отвлекаясь? Я тут не болванки!.. Я пишу!

Она хлопает дверью.

Я поворачиваюсь и смотрю в окно. По двору покачивающейся походкой движется куда-то мой сосед. На лице его блуждает улыбка. В руке — майонезная баночка.

Еще один сюжет.

1982

Дубов

Дубов живет в двухкомнатной квартире. Окна выходят во двор. Двор — правильный квадрат, стороны которого образованы пятиэтажными домами. Посередине двора под навесом стоят мусорные баки. Каждое утро приезжает мусоровоз, баки с отходами увозят, на их место с грохотом ставят пустые. Дубов встает рано и, пока жена готовит завтрак, наблюдает за сменой баков.

«Вот грохочут!» — думает он.

Потом идет на кухню, включает репродуктор.

«…Скошены на 27 миллионах гектар. По-хозяйски готовятся к зиме в колхозах и совхозах Башкирии…»

Дубов слушает и ест жареную картошку с мясом и пьет чай. Позавтракав, отправляется на службу. Работает Дубов в научном институте в должности старшего инженера, хотя высшего образования у него нет.

Придя в отдел. Дубов говорит: «Здравствуйте, Алексей Алексеевич», — начальнику и общее: «Здрасте», — сослуживцам.

Дубов усаживается за свой стол, проверяет, не запачкалась ли зеленая бумага, приколотая к крышке стола. Потом достает из стола нарукавники, надевает их, вынимает деловые бумаги, карандаши, бритву, резинки— чернильную и простую — и начинает работать.

Работает Дубов размеренно, методично. Начальство хвалит его, правда, не очень часто, но зато никогда не ругает. Однажды Дубова сфотографировали в галстуке и повесили фотографию на Доску почета. Фотография висела год, а потом ее вместе с большинством других сняли и повесили новые.

Сослуживцы относятся к Дубову по-разному, но в целом неплохо.

Сам Дубов делит сотрудников на две категории. Первые — люди в возрасте, давно тут работают, они никогда не опаздывают, не выпрашивают в долг карандашик или бритву.