Когда Меншиков наконец решил уйти, то, прощаясь, задержал руку Марты в своей и что-то быстро вложил экономке в ладонь. Она разжала руку только тогда, когда этот человек, заставивший ее сердце биться чаще обычного, сел в свои сани и скрылся в ночной мгле. На ладони сияло кольцо — золотое, с изумрудом — видно, снятое с его собственного когтистого мизинца. Марта хотела отдать кольцо Борису Петровичу, но тот не принял и сердито сказал:

— Не нравится подарок, так выбрось! А меня этим более не обременяй…

Старику явно хотелось поскорее уединиться со своим сыном и без посторонних глаз поговорить о чем-то важном. С собой в кабинет они захватили сулею вина, а остатки барской трапезы были отданы на разграбление денщику Порфиричу и другим слугам.

Аннушка тоже от кольца отказалась, но и что делать с ним — не посоветовала. Только смотрела как-то странно: словно бы и завидовала, и сочувствовала одновременно.

Выбросить подарок Менжика Марта не решилась — все-таки слишком дорогая безделица! Но и на палец не надела. Решила отдать Меншикову при случае. Спрятала кольцо в шкатулку в своей комнате и позабыла о дорогой игрушке. До времени. Пока время или случай не изменили ее судьбу окончательно и бесповоротно.

Борис Петрович Шереметев мрачно мерил свой кабинет тяжелыми шагами. Кустистые брови фельдмаршала были гневно сдвинуты к переносице, сильные руки сжаты в кулаки… Сейчас он отчетливо, как никогда, чувствовал собственное бессилие перед изменчивой и превратной царевой волей. Он, многоопытный полководец, старый дипломат, человек честный и прозорливый, был так же ничтожен перед грозным царским именем и отданным этим именем приказом, как и последний холоп в стране. Так уж заведено исстари: есть бояре и дворяне, попы и епископы, мещане и крепостные мужики, одни из них владеют и повелевают другими, а перед ликом царевым — все равно смерды и рабы! Повиноваться, не рассуждать и благоговейно принимать волю великого государя, какой бы она ни была — вот общий удел всех его подданных!

Царские приказы бывали разумны и полезны, и тогда Борис Петрович повиновался с гордостью, чувствуя себя причастным к большому делу. Но слишком часто бывали они продиктованы горячечным, вспыльчивым нравом Петра Алексеевича, лукавыми советами его наушников-наперсников, таких, как давешний Данилыч-Менжик! Вот и сегодняшний срамной и постыдный приказ пришел, облеченный в учтивую, но не терпевшую возражений просьбу, слетевшую с сочных губ Алексашки Меншикова. Не будь этот Меншиков лучшим другом и советчиком царя, даже умудренный годами и опытом Шереметев вспылил бы и сам бы погнал охальника со двора в три шеи! Меншиков требовал ни много ни мало, а отдать ему Марту — экономкой в его новый дом, только что построенный в далеком и гнилом невском Санкт-Питербурхе. Мол, надобна ему для обзаведения пристойного двора домоправительница расторопная, честная и непременно европейского воспитания, дабы не стыдно было именитых иноземцев по государевым делам в этом доме принимать! Говорил Алексашка складно, приводил весомые резоны, мол, все для пользы государственной, для авантажности дома его перед людьми полезными, в политесах искушенными. А в глазах при этом плясали такие наглые похотливые бесенята, что слушали Борис Петрович и сын его Михайло Борисович и не верили ни единому слову. Ссылался подлый Алексашка на самого государя Петра Алексеевича — мол, уже успел снестись с «мин херцем», и царь Петр его смиренную пропозицию всемерно поддержал.

Приказал-де великий государь перевести ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом генерал-поручика и губернатора города Санкт-Питербурха Александра Даниловича Меншикова. Тут Шереметев почуял неотвратимую беду и искренне пожалел, что вздумал показать Марту этому блудливому коту в бархате и кружевах. Покаялся, что хотел с помощью Марты внимание сердцееда Менжика от своей дочери Аннушки отвлечь, ан вот что вышло! Бедняжка Марта, подумал Борис Петрович, и жаль ее почти как дочь родную! Но кто же против воли великого государя пойдет?!

— Ты, Александр Данилыч, волю его царского величества мне в письменном виде представь! — строго сказал Меншикову Шереметев, памятуя, что едва неделя прошла после того проклятого приема. Государева почта быстро летает, но столь скоро даже ей не обернуться.

Но у шельмеца Алексашки, оказывается, имелась в резерве тяжелая артиллерия. Он нисколько не смутился и извлек из-под манжета своего бархатного камзола собственноручное послание великого государя. Бумажка пропиталась запахом меншиковской батистовой рубахи с дорогими алансонскими кружевами, и Шереметев с отвращением чувствовал этот аромат. Фельдмаршал поднес к царскому посланию свечу. «Спалить бы сейчас эту проклятую бумажку!» — мелькнула крамольная мысль. Но знакомые крупные неровные буквы царского почерка придавали этому листку то сакральное значение, которое приобретало все, связанное с персоной Петра Алексеевича. Тот, кто осмелится поднять руку на послание, Его Величеством писанное, все равно что на его священную особу посягнет!

— И когда же ты, Александр Данилыч, успел с государем нашим повидаться да приказ собственноручный от него получить? — въедливо спросил Шереметев. — Не слыхал я, чтоб ты из Москвы в эти дни нос казал.

Шереметев подозревал, что послание государя — поддельное, ибо (все ближние царевы люди это знали!) ловко умел Меншиков копировать царскую руку. Но как доказать столь дерзкое предположение? Меншиков к Петру Алексеичу близок, ближе некуда, Шереметевы же у царя не в чести. Что бы ни случилось, отговорится плут, и государь Алексашкину сторону примет.

— Государь нынче новую столицу строит, надзирать за строителями изволит, — с наглой, высокомерной улыбкой объяснил Меншиков. — Я с ним снестись успел… Депешу с эстафетой посылал. Она с государевым ответом сегодня пополудни и возвернулась…

— Быстро что-то у тебя ради блудного деяния эстафета бегает, — сердито буркнул Шереметев. — По важному делу, бывает, и по три недели не дождешься.

— Ты читай, читай, Борис Петрович! Внемли слову государеву!

Борис Петрович трагически покряхтел и стал читать. Михайло Борисович, поверенный во всех отцовских делах, подошел и уверенно заглянул ему через плечо. Все так, великий государь действительно предписывал фельдмаршалу Шереметеву отдать ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом Меншикову, да еще «лишнего часа не медля». Данилыч специально ткнул в эти слова своим холеным пальцем, украшенным богатым перстнем, и хотел было затребовать Марту сразу, но Борис Петрович остудил его пыл.

— Не спеши, Александр Данилыч, — жестко сказал он Меншикову. — Лишнего часа не помедлю, будь надежен. Однако же девица собраться должна, тебе с ней в Питербурх дорога не близкая, надобно ей и провизии в дорогу, и пожитки уложить. Час сейчас вечерний, поздний — не с постели же ее поднимать! Утром она к тебе явится, мой денщик Порфирич ее и приведет.

— Желаю лицезреть мою слугу немедля, на то есть воля государя! — дерзко шагнул вперед Меншиков, но Шереметев-старший не отступил, и они столкнулись грудь в грудь, будто бойцовые петухи в земле гишпанской.