— Если можно.

— Сам схожу за ним наверх. А если Соня там, скажу, что ей звонят.

— Спасибо.

— Хотите, чтобы я прямо сейчас пошел?

— Одну минуту, сэр Седрик, — остановил его Аллейн, и Седрик вновь наклонился к нему с тем же озабоченным и в то же время невинным видом. — Зачем вам с мисс Соней Орринкурт понадобилось придумывать все эти розыгрыши?

Неприятно было наблюдать за тем, как постепенно бледнеет лицо Седрика. Веки его отяжелели, мешки под глазами приобрели лиловатый оттенок. Рядом с ноздрями пролегли небольшие бороздки. Бесцветные губы выпятились и затем растянулись в некрасивой улыбке.

— Н-да, — пробормотал он. — Вот так оно и бывает. Выходит, любезная Соня все вам выложила. — И, поколебавшись мгновение, Седрик добавил: — Что ж, дорогой мистер Аллейн, что касается меня, то с любезной Соней покончено.

— Полагаю, мне следует пояснить, — помолчав, заметил Аллейн, — что мисс Орринкурт никаких признаний насчет розыгрышей не делала.

— Не делала?! — непроизвольно вырвалось у Седрика. Он опустил голову, уставившись на ковер под ногами. Аллейн заметил, что он нервно сжимает и разжимает пальцы. — Какой безупречный ход, — прозвучал голос Седрика. — Старая, очень старая шутка. Древняя комбинация. Я и не знал, но вы меня научили. И вот я в ловушке, с потрохами, как говорится, съеден. — Седрик поднял голову. Налицо его вернулась краска, оно стало как у обиженного ребенка. — Пообещайте, что не рассердитесь. Понимаю, звучит по-детски, и все-таки. Оглянитесь, умоляю вас, мистер Аллейн, оглянитесь вокруг себя. Попробуйте ощутить этот особенный привкус Замка Катценйаммер. Его нынешний невыносимый фасад. Этот кошмарный викторианский стиль внутри. Мрачность. Да, в особенности мрачность.

— Боюсь, я не совсем понимаю вас, — пожал плечами Аллейн. — Разве что вы пытаетесь объяснить, каким образом можно оживить архитектуру и всю обстановку Анкретона, пририсовывая к портрету деда очки и летающих коров.

— Но я не делал этого! — взвизгнул Седрик. — Такой чудесный портрет! Поверьте, я тут ни при чем!

— А краска на перилах?

— Тоже не моя работа. Любезнейшая миссис Аллейн! Да в самом кошмарном сне…

— Однако же обо всех этих фокусах вам известно, не так ли?

— Работа не моя, — повторил Седрик.

— А послание, начертанное на зеркале? И грим на кошке?

— А, это… — нервно захихикал Седрик.

— Это, это. А ведь у вас под ногтями была красная гримировальная краска, верно?

— Ну что за глаз! — вскричал Седрик. — Любезнейшая миссис Аллейн! Неоценимая для вас помощница.

— В общем, вы…

— Старик, — перебил его Седрик, — питал особое пристрастие к рококо. Ну и я просто не смог устоять перед соблазном. А что касается кота… Это был каламбур в красках. Кошачьи усы.

— А к подушке-пищалке на стуле деда вы имеете какое-нибудь отношение?

— А что, вам кажется, шутка слишком ядреная, чересчур раблезианская? Купила подушку Соня, а положил ее туда я — не отрицаю. Ну и что в этом такого особенного? К тому же, дорогой мистер Аллейн, если мне будет позволено вымолвить хоть словечко в свою защиту, хотелось бы понять, каким краем все это связано с нашим общим делом?

— Полагаю, все эти фокусы могли быть придуманы для того, чтобы заставить сэра Генри изменить завещание, а вы ведь не будете спорить, что завещание, вернее, оба завещания тут очень даже при чем.

— Боюсь, это слишком тонко для моих бедных мозгов.

— Ведь все знали, что до всех этих событий главной наследницей сэра Генри была его младшая внучка?

— Ну, это трудно сказать. Все мы то в фаворитах оказывались, то в изгоях.

— И все же, если это верно, то разве не повлияли бы эти фокусы, приписанные девочке, на позицию вашего деда? — Аллейн помолчал, но ответа так и не последовало. — Слушайте, скажите, почему вы все-таки заставили его поверить, что все это ее рук дело?

— Это дьявольское отродье вечно себе всякие безобразия позволяет. Надо полагать, чувство оскорбленной невинности оказалось для девчонки совершенно внове.

— Видите ли, какое дело, — ровно продолжал Аллейн, — летающая корова оказалась последней в ряду розыгрышей, и именно той каплей, которая, насколько нам известно, заставила сэра Генри в очередной раз изменить в тот вечер свое завещание. Ему довольно убедительно доказали, что Пэнти тут ни при чем, и, возможно, не зная, кого подозревать, сэр Генри решил отомстить всей семье разом.

— Да, но…

— Таким образом, кто бы ни участвовал в этих розыгрышах непосредственно…

— Вы должны по крайней мере признать, что вряд ли я стал бы пытаться вычеркивать из завещания себя самого…

— Полагаю, это непредвиденное последствие. Возможно, вы надеялись восстановить свое прежнее положение, при том что Пэнти в разделе наследства больше не участвует. Следующий вариант завещания, похожий на тот, что был зачитан за ужином, только получше для вас. Вы признали, что были соучастником мисс Орринкурт в одном из розыгрышей. Или по крайней мере знали о нем.

— Мне не нравятся, — стремительно заговорил Седрик, — все эти разговоры о сообщничестве. Мне не нравятся эти намеки, и я их отвергаю. Своими фантазиями вы загоняете меня в угол. Полагаю, мне ничего не остается, кроме как признать, что я знал о ее проделках и ее мотивах. Меня это забавляло, это хоть немного рассеивало чудовищную тоску никому не нужных празднеств. Что касается Пэнти, то она всегда вызывала у меня отвращение, и я ни капельки не жалею, что девчонка попала под подозрение и была исключена из завещания. А то уж больно она изнежилась в лучах своей заемной славы. Вот!

— Спасибо, — сказал Аллейн. — Это во многом рассеивает туман. А теперь, сэр Седрик, еще раз: вы совершенно уверены, что не знаете, кто написал письмо?

— Сто процентов.

— И столь же уверенно можете подтвердить, что это не вы подложили книжку в блюдо с сыром?

— Я? — воззрился на него Седрик. — А зачем мне это нужно? Нет, разумеется. Мне вовсе не хочется, чтобы убийцей оказалась Соня. Нет, нет, я тут ни при чем. Я вот о чем думаю… я… мы… ладно, не важно. Одно лишь могу сказать: мне хотелось бы знать.

При взгляде на него Аллейна вдруг посетила некая мысль, настолько невероятная, что ему расхотелось дальше расспрашивать Седрика о его взаимоотношениях с мисс Орринкурт.

Впрочем, появление Полин Кентиш и не позволило ему это сделать.

Полин вошла, всхлипывая, — не то чтобы она рыдала в голос, но всем видом давала понять, что едва сдерживает слезы. Аллейну она показалась копией своей сестры Дездемоны, только постарше и волос побольше. Она начала с благодарностей Аллейну за то, что он является мужем своей жены. «Вроде как друг к нам приехал». Все, что она говорила, звучало как театральный монолог. Речь зашла о Пэнти. Аллейн так добр к ней, ребенок необыкновенно привязался к нему. «И я всегда считала, — Полин пристально посмотрела на него, — что все знают». Начиная с этого момента говорили о проказах девочки. Если нужно, Полин готова была представить сколько угодно твердых доказательств ее неучастия в розыгрышах.