Статья Черчилля в журнале The Strand, 1935 г.

Вот почему его имя связано со многими грандиозными провалами – он отваживался воздействовать на историю в целом, изменять ее развитие. Он – человек, врывающийся в кабину пилота, чтобы взять на себя управление подбитым самолетом. Он – большой, выступающий гвоздь, который зацепляет плащ судьбы.

Последнее, что Британии и миру требовалось в 1940 году, – человек, намеренный отсидеться и не вмешиваться в события. А нужен был кто-то с титанической волей и мужеством, чтобы отвратить мир от катастрофы. Черчилль говорил об испытанном облегчении, когда он занял свой пост в 1940-м, потому что на сей раз – в отличие от Галлиполи или «русской халтуры» – у него была полная власть по управлению происходящим. Вот почему он решил быть и премьер-министром, и министром обороны.

До сих пор мы аргументировали, что Черчилль по сравнению с его соперниками на родине и за границей был своего рода непобиваемой картой из игры «Главные козыри Звездных войн»[68]. Он был лучшим по трудоспособности, риторическим навыкам, юмору, проницательности. Он превосходил их благодаря своей технической изобретательности и абсолютной отваге. Если вы когда-либо играли в эту замечательную игру, вы поймете, что я имею в виду, говоря о его самом высоком «факторе силы». Пришло время посмотреть, как Черчилль пользовался им в годы Второй мировой войны.

У французских моряков не было времени, чтобы разозлиться, – нескольких отпущенных им мгновений едва хватило бы, чтобы попрощаться с жизнью. Когда в 5:54 вечера 3 июля 1940 г. начался обстрел, из всех чувств преобладало полное неверие. Ведь это были британские корабли – те самые, появление которых утром они дружески приветствовали. Это были британские моряки, союзники – с ними вместе они были в отпуске на берегу в Гибралтаре и здорово там повеселились.

Ради всего святого, французы считали их друзьями, – но в течение десяти минут предполагаемые друзья осыпали их градом смерти: этот обстрел до сих пор считается одним из самых концентрированных в истории корабельной артиллерии. Первый залп был дан из 15-дюймовых орудий корабля Королевского флота «Худ» – в то время самого большого линкора. Снаряды весом в три четверти тонны, летя со скоростью 4000 км/ч, описали элегантные дуги в лазурном небе.

Освещение превосходное. Цели не двигаются. В целом условия идеальные. Затем к обстрелу присоединились другие британские корабли. Взрывы стали настолько оглушительными, что у французов хлынула кровь из ушей – об этом потом рассказали выжившие. Линкоры Королевского флота «Вэлиент» и «Резолюшн» также стреляли из своих пушек.

Канониры тяжело трудились в опаляющей жаре, пот струился по их полуобнаженным телам, они вели и вели огонь, так что гигантские стальные стволы раскалились докрасна. Артиллеристы быстро пристрелялись и начали метко попадать во французские суда. Поскольку незадолго до того британские самолеты сбросили у входа в гавань магнитные мины, французы ничего не могли поделать. Как вспоминал много лет спустя один британский матрос, «все походило на стрельбу по рыбе в бочке».

Очевидцы с французской стороны говорили о пелене пламени, об огненных шарах, падающих в море, о трупах без голов, о людях, настолько обожженных или изуродованных, что они обращались к своим товарищам с ужасающей мольбой «Achève-moi!» («Прикончи меня!»). Затем британский снаряд попал в артиллерийский погреб самого совершенного французского корабля «Бретань» – грохот мог сравниться с извержением Кракатау.

Грибовидное облако поднялось над гаванью, и через несколько минут супердредноут «Бретань» опрокинулся. Некоторые его моряки спрыгнули в зловещее море, пузырящееся как фритюрный жир, там они задерживали дыхание и плыли под водой, чтобы выбраться из-под горящей нефти. Бо́льшая часть экипажа утонула.

В тот безоблачный день 1940 г. британцы выпустили по укрепленной гавани Мерс-эль-Кебир рядом с алжирским городом Оран в общей сложности 150 снарядов. К тому моменту, когда их пушки смолкли, было сильно повреждено пять французских судов и одно уничтожено, погибли 1297 французских моряков. Произошло массовое убийство, и многие называли свершившееся военным преступлением.

Всю Францию охватило чувство негодования, нацистской пропагандистской машине почти не требовалось разжигать ненависть. В первый раз после битвы при Ватерлоо британцы стреляли во французов с умыслом на убийство. Повсюду были плакаты с французским моряком, тонущим в огненной геенне, либо с британским лидером, предстающим в виде кровожадного Молоха. Отношения между Лондоном и новым режимом Виши были разорваны, и по сей день память о Мерс-эль-Кебире настолько токсична, что эта тема стала табу в британско-французских дискуссиях.

Адмирал Джеймс Сомервилл сказал, что если бы решение было за ним, то он никогда не отдал бы такой приказ. Британским морякам было невыносимо больно при виде того, что они сотворили, им не верилось, что предписания были именно такими. Поколениям французских школьников объяснялось, что распоряжение о массовом убийстве отдал один человек, и смертоносный ультиматум написали его хлопотливые пальцы. Их учителя правы.

Когда на следующий день Черчилль пришел в палату общин, он ожидал, что будет атакован со всех сторон. Ведь он приказал использовать самую современную боевую технику против целей, беззащитных по существу, он велел открыть огонь по морякам, с которыми Британия не была в состоянии войны.

Как позднее признавался Черчилль, он «испытывал чувство стыда», когда поднялся для выступления перед заполненной до отказа палатой. Листки с его машинописными заметками дрожали в руке. Он дал полный отчет о событиях, которые привели к катастрофе. Он завершил речь словами о том, что предоставляет парламенту право вынести приговор его действиям: «Я выношу случившееся на суд нации и Соединенных Штатов, мира и истории».

После этого он сел, и произошло что-то необыкновенное. К его удивлению, не наступило осуждающей тишины, напротив, раздались возгласы поддержки. Члены парламента вскочили на ноги и размахивали листками с повесткой дня, последовала сцена ликования, подобной которой палата общин не видела долгие годы.

Коллеги по кабинету сгрудились вокруг Черчилля и хлопали его по спине, что может показаться нам неестественным и бестактным откликом на смерть почти 1300 французов.

Среди этого ликования сидел Черчилль – сгорбленная фигура в черном пиджаке и серых брюках в полоску; он прикрыл подбородок руками, а по щекам текли слезы.

Чтобы осознать глубину трагедии, нужно понимать, насколько Черчилль любил Францию. Как однажды заметил его врач Чарльз Моран, «Франция – это цивилизация».