— Этот человек — иудей? — спросил принц Леопольд.

— Мой господин, он зовет себя Сарацином, — испуганно ответила повитуха.

— Пошлите за ним.

— Ваше высочество, подумайте…

— Ты знаешь, кто она? — Леопольд обращался к лекарю.

— Нет, мой господин. Говорят, она…

— Моя женщина?

Лекарь кивнул.

— С Божьего соизволения она станет моей женой. Если она умрет, я тебя повешу.

Послали за Сарацином.

Он выгнал всех из комнаты, открыл ставни и заявил: все, кому не нравятся крики роженицы, могут уйти куда-нибудь подальше. В природе женщины кричат, когда рожают. Даже христиане должны это понимать.

Принесли воду.

Холодную — для питья. Теплую — для умывания. И кипяток, чтобы вымыть инструменты. Врач, наточив ножи, встал на колени рядом с госпожой Джульеттой. Он прошептал извинения и снял с нее пропотевшую простыню. Потом вымыл ей бедра и начал нащупывать ребенка.

— Как я и думал, — заявил он. — Младенец повернулся.

Джульетта качалась на краю красного забытья; в комнате только она и врач. Должно быть, он говорит сам с собой.

— Его не удастся повернуть обратно. Теперь вам лучше уснуть. Либо вы проснетесь, либо нет. Почти все — в руках Божьих. Но малая часть — в моих.

Он открыл деревянную коробку, достал черную пасту, завернутую в промасленный шелк, и откупорил бутылочку со спиртом — единственный алкоголь, которого он позволял себе коснуться. Врач смешал пасту со спиртом и принялся по капле поить Джульетту. Едва она затихла, врач отложил смесь и сделал разрез.

Спустя десять минут новорожденный младенец издал свой первый крик.

Госпожа Джульетта осознала, что она жива, а ее ребенок сосет молоко, только через полтора дня. Его личико почти прижималось к кольцу, висевшему на цепочке между ее грудей.

К этому времени принц Леопольд назвал ребенка Львом и объявил его своим сыном.

…Пусть ветры воют так, чтоб смерть проснулась![19]

Отелло, Вильям Шекспир

Пасха, 1408.

— И если ангел может пасть, то и демон может восстать…

Книги, по которым Десдайо учила Тико читать, не могли подсказать ей эти слова. Но она произнесла их, когда он рассказал о нападении скелингов, пылающем Бьорнвине и Сухорукой, приказавшей мальчику развести огонь. В тот вечер над Венецией висела почти полная луна, и она разжигала голод Тико.

Он рассказывал о лосиных рогах над главным входом. О том, как обнаженные, раскрашенные красным скелинги бросались на острые колья, чтобы другие могли перебраться через них. Красные тела, красное оружие и красный мир. Скелинги раскрашивали охрой все, чем владели, даже свои каноэ.

Десдайо, сидя на скамье в пиано нобиле, говорила об уходящей зиме, падающем снеге и теплом пламени огня. Так начался их разговор.

Со снега и огня.

Якопо был с Атило, Амелия — в постели. В этот раз месячные у девушки проходили настолько тяжело, что Десдайо пришлось добавить ей в вино семена мака. Кухарка мрачно пекла пироги, и никто не рисковал ее отвлекать.

Тико сидел в зале — его вызвала Десдайо.

Одинокая, замерзшая и испуганная. Атило все больше времени проводил с герцогиней, и счастье девушки утекало день за днем. Конечно, Десдайо ничего не говорила. Но Тико чувствовал ее уныние. Она задумывалась, не правы ли те, кто ее избегает. Она совершила ошибку.

Печаль Десдайо нашла выход в разговоре о цветах, воспоминаниях о ячменных полях на материке. Контрапункт к вымученной живости. Тень, скрытая в улыбках.

— Тебе не холодно? — внезапно спросила она.

Тико отрицательно покачал головой.

Ее слова пробудили в нем воспоминания из детства — о Бьорнвине, утопающем в снегу.

— Бьорнвин? — переспросила Десдайо, пробуя название на вкус.

Потом подвинулась на скамье и похлопала по подушке рядом с собой. Она нахмурилась, когда Тико помедлил, прежде чем присоединиться к ней. От нее пахло маслом, ее любимыми духами из лепестков апельсина, и порохом, которым она пользовалась от зубной боли. Но за ними Тико почувствовал другой запах.

Юноша стиснул зубы, в горле пересохло. Десдайо поправила шаль, и в низком вырезе платья показалась грудь. Тико не мог отвести от нее взгляд.

— Расскажи мне про Африор, — потребовала Десдайо.

Он начал говорить, быстро, отчаянно, лишь бы избавиться от плотного клубка где-то за глазными яблоками, сгорбился, скрывая нарастающую боль в паху. Тико рассказывал о скелингах, Бьорнвине, господине Эрике и Сухорукой. О том дне, когда он позвал Африор купаться. Он рассказывал Десдайо все, что помнил. Юноша так долго отказывался от стыда и сожаления, так пытался сбежать… Но сейчас он встретился с чувствами лицом к лицу.

Златовласая Африор, с милой улыбкой и изящной фигурой, была самой красивой девушкой Бьорнвина. А еще — рабыней и младшей дочерью Сухорукой. Она застенчиво смотрела на мальчика из-под длинных ресниц.

Ее голубые глаза — ключи к небу, а улыбка — к его сердцу.

— Вот видишь, — сказал он. — Я все-таки пришел.

— Я думала… — Она остановилась, не желая закончить фразу.

Ее считали недалекой, потому что она дружила с Тико.

Если господин Эрик застанет их вдвоем, то изобьет обоих. Тико сейчас должен охранять коз от волков, а Африор — перемалывать рожь. Но это пустяки в сравнении с гневом их матери. Может, Сухорукая и стара, но шутить не будет.

— Иди сюда, — сказал Тико, втыкая копье в землю.

— Мы… — она отступила на шаг.

— Нет, — ответил он, — нет.

Ни один брат не смел хотеть свою сестру так, как хотел ее он.

Тико хотел Африор, эта жажда была для него важнее охоты. Важнее недостатка материнской любви. Ярости господина Эрика. И мало того, Тико и Африор выглядели совершенно по-разному. Ее небесно-голубые глаза против его темных, в янтарную крапинку. У нее золотые волосы. А у него серебристо-серые, будто он родился стариком. У него резкие скулы и ни грамма жира. А у нее — одни изгибы и округлости.

Секунду Африор сопротивлялась, но потом приоткрыла рот, и их языки соприкоснулись. Она, дрожа, отступила назад.

— Это неправильно.

— Все хорошо.

— Мы не можем. Ты сам знаешь, — она не колебалась. Господин Эрик ожидал увидеть ее нетронутой. Он узнает, если она лишится девственности.

Африор было тринадцать. Может, четырнадцать.