Но теперь Холден жертвует своими интересами и, из любви к сестре, уступает. Идя с ней на компромисс, Холден вовсе не терпит поражение — он этим достигает гармонии. Той самой, о какой за игрой в «шарики» Симор Гласс говорил своему брату Бадди. Гармонии, которая настает, когда человек отрекается от себя ради идеального единения с другим человеком. И в этом смысле Холден Колфилд отныне — взрослый. Но взрослеет он не под давлением окружающего враждебного мира, а потому что ему открылась положительная сторона зрелости. Холден Колфилд становится взрослым, так как это необходимо его сестре.

В следующей сцене, с каруселью, ненавязчиво и вместе с тем настойчиво звучит дзен-буддистская тема, которая делает ее событием религиозного порядка. Сэлинджер не открывает масштабов этого события — читатель постигает их интуитивно. Автору нет нужды пускаться в проповедь дзена, рассуждать о невинности и любви. Слабые намеки и незначительные вроде бы детали, из которых складывается эта сцена, преломляясь в восприятии читателя, доносят до него всю ее значимость.

Глядя на то, как Фиби катается на карусели, Холден ощущает единение с ней, а через нее, мистическим образом — и с Алли. В Фиби он видит воплощение той самой невинности, преклонение перед которой привязывало его к брату. Обретение Фиби, воплотившей в себе все добродетели умершего брата, освобождает Холдена от Алли. Из объятий мертвого он бросается в объятия живой. Если прежде Холдена сковывали узы памяти об Алли, то теперь общность с Фиби открывает перед ним жизненный простор.

Создание «Над пропастью во ржи» стало для Сэлинджера очистительным актом. Роман помог ему сбросить с души груз, накалившийся после войны. Он сам среди ужасов войны утратил веру — и точно так же утратил веру Холден, когда у него умер младший брат. Память о павших товарищах многие годы неотступно преследовала Сэлинджера, как преследовал Холдена призрак Алли.

И автор, и его герой пережили, по сути, одну и ту же трагедию — утрату невинности. Холден отвечает на нее презрением к лживому миру взрослых, Сэлинджер впадает в уныние, диктующее ему мрачный взгляд на человеческую природу. При этом обоим в конце концов удается перенести испытание, обоих посещает похожее откровение. Холден понимает, что можно быть взрослым, не поддаваясь фальши и не поступаясь тем, что ему дорого, а Сэлинджер приходит к заключению, что соприкосновение со злом еще не означает проклятия.

ДОБИТЬСЯ ОСОБОЙ ДУШЕВНОЙ БЛИЗОСТИ между Холденом Колфилдом и читателями Сэлинджеру позволил усвоенный им в 1939 году урок, когда Бернетт читал вслух Уильяма Фолкнера, не вторгаясь «между автором и его возлюбленным молчаливым читателем». Подобно многим и многим американцам, Фолкнер сам ощутил эту близость летом 1951 года, то и дело улавливая в Холдене отражение самого себя. «Роман Сэлинджера, — заметил он, — с необыкновенной полнотой выражает все то, что я сам пытался высказать». И все же, восприняв характер Холдена через призму собственных воспоминаний, Фолкнер видит в его странствиях мучение ради мучения. «Его трагедия, — заключает Фолкyер, — состоит в том, что, когда он пытается сблизиться с человечеством, никакого человечества там не оказывается».

Эта оценка Фолкнера подвела черту под тем мироощущением, вдохновителем которого он сам некогда бессознательно стал. Но его интерпретация и предвосхитила все те сложноcти, перед лицом которых оказался теперь Сэлинджер. Роман понравился самым разным людям и по самым разным причинам. Открытость для множества трактовок и обаяние Холдена вызывали у читателей желание, чтобы им прояснили смысл произведения или хотя бы дали возможность убедиться в правильности их собственных впечатлений. Поэтому обращение к автору казалось более чем естественным. В конце концов, разве не самого Сэлинджера имеет в виду Холден, когда говорит, что, прочитав хорошую книгу, думает: «Хорошо бы, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется»? Многие читатели восприняли эти строки как прямое приглашение к такому звонку. Однако ничто не могло быть дальше от истины.

На самом деле Сэлинджер люто возненавидел внезапно обрушившуюся на него славу. «Как же это все-таки стеснительно — публиковаться, — жаловался он. — Несчастный олух, влезший в это дело, с таким же успехом мог бы пройтись по Мэдисон-авеню со спущенными штанами». Сэлинджер с нетерпением ждал, когда же наконец спрос на книгу упадет и интерес к нему поостынет, однако ажиотаж вокруг его романа продолжался. К концу лета книга вышла уже пятым тиражом, и рейтинг ее среди бестселлеров газеты «Нью-Йорк тайме» все возрастал.

Однако Сэлинджера не оставляла надежда на возобновление нормальной жизни. Уже в феврале 1952-го, несмотря на то что его книга упрямо держалась в списке бестселлеров, он утверждал, что может позабыть о ней и вернуться в прежнюю колею. Интервью, данное им Элоизе Перри Хазард из «Сатердей ревью», проникнуто оптимизмом. «Я чувствую необыкновенное облегчение оттого, — несколько преждевременно заявил Сэлинджер, — что шумиха, поднятая вокруг романа, утихла. В чем-то она была мне приятна, но чаще всего я находил ее нервирующей, а с профессиональной и личной точки зрения — деморализующей. Скажем так: у меня уже до тошноты рябит в глазах от моей огромной физиономии на суперобложке. Я жажду увидеть ее прибитой холодным сырым ветром к уличному фонарю на Лексингтон-авеню…» Образ суперобложки у фонаря — это явный намек на финальную сцену рассказа «Человек, который смеялся», повествователь которого приходит в ужас от бьющегося у подножия фонарного столба обрывка тонкой алой оберточной бумаги. Раздражение, которое вызывало у Сэлинджера его снятое крупным планом лицо на обложке, превратилось в навязчивую идею. В краткий промежуток между выходом в свет второго и третьего тиражей романа ему наконец удалось добиться удаления портрета, после чего он уже ни разу не повторит былой ошибки — украшения книги собственным фото. Более того, с тех пор у него развилось острое отвращение ко всякого рода фотосъемкам, сохранившееся до последних дней. Таким образом, Сэлинджера знают почти исключительно по той единственной фотографии.

Несмотря на свою свежеобретенную славу, Сэлинджер пытался наладить что-то вроде нормального существования. Вернувшись из Британии, он снова переехал в Нью-Йорк, надеясь смешаться с его обитателями, и поселился на Манхэттене вблизи Саттон-плейс по адресу 57-я Восточная улица, 3oo. Это было комфортабельное обиталище среднего класса, известное Сэлинджеру на протяжении многих лет. Дороти Одлинг, снявшая писателю эту квартиру во время его пребывания в Англии, жила в том же квартале. Его друг Герберт Кауфман также жил неподалеку, а «Саттон синема» уже давно был его любимым кинотеатром. Тем не менее Сэлинджер чувствовал себя теперь не совсем уютно в этом обустроенном районе. Подобно успеху, благополучие не сочеталось со скромностью и простотой — ценностями, которым он старался следовать и жизни. Потому Сэлинджер и предпочел маленькую, темную квартиру и обставил ее в согласии со своим вызывающе аскетическим вкусом.