избегает наследства, дарованного судьбой. Русские режиссеры, малобюджетные, многобюджетные, всякие, дружно раздавленные Тарантино, грезят об одном далеком Лос — Анджелесе. И это в отечественной традиции: тоска по чужому, по заморскому принцу, по неохватному и небывалому, Москва — Третий Рим как страх перед собственным великим предназначением. Пожалуй, один Никита Михалков со своей водкой — шубой — балалайкой — худо, бедно, пронзительно фальшиво, как умеет, — вписывается в общеевропейскую историю.

Жан Огюст Доминик Энгр. «Смерть Леонардо да Винни»

Незамерзающий ручей

Здесь происходит очищение души от скверны, как поездка за город, в природу.

После гаденького, злобненького репортажа по ТВ о выставке С. Андрияки живые картины художника поразили. Свет, солнечные лучи, туман, запахи родного Подмосковья, цветы и все — все рождают в душе почти восторг.

Вы гениальны!!!

Все круто!

Очень! Очень! Очень! Красиво, живо, ярко, как наяву. Просто смотрела бы и смотрела. Черемуха просто благоухает — стояла и чувствовала.

Хочу с Вами познакомиться.

Из книги отзывов на выставку «Волшебство акварели» заслуженного художника России С. Н. Андрияки

Классно! Так освежает (особенно после Сурикова)!

Народное искусство

Андрияке в этом году исполняется сорок, и выставка его — во всех отношениях юбилейная, пятидесятая по счету. Экспозицию, развернутую в Инженерном корпусе Третьяковки, прямо под Суриковым, открывал сам мэр Москвы Ю. М. Лужков. Мало кто из ныне живущих удостоился высочайшего присутствия и, кажется, никто — Лаврушинской обители. Видимо, потрясенная таким оборотом событий, программа «Сегодня» не вытерпела и выдала отчет, иронический, разумеется, но в сущности благодушный, — тот самый «гаденький, злобненький репортаж по ТВ». Остальные критики — ни левые, ни правые, ни серединные, ни концептуалистские, ни традиционалистские — не снизойдут даже до этого. И потому, что над Андриякой смеяться грех, и потому, что зрительские суждения вполне исчерпывают сюжет. В книге отзывов уместилась вся правда о живописце: к «запахам родного Подмосковья» добавить нечего. Честные акварели по мокрому и по сухому. «Ненастная осень», «Осень в Голутвино», «Церковь Пимена Великого зимой» («Малого Вознесения на Никитской», «Покрова Богородицы в Медведково», «Вознесения в Брюсовом переулке» и проч., и проч., и проч.), и снова «Рожь», и «Гонят стадо», и «На даче», и «Букет полевых цветов», и «Махровая сирень», и та самая «Черемуха», что благоухает, и столь же благоухающие «Домашние пироги».

Достойную монотонность нарушают как раз натюрморты — свежайшие «Раки и пиво» (1998) — в неожиданно голландском вкусе, но с преображающей русской деталью: дары рек и моря, величественные, как у Снайдерса, а на заднем плане лирическое отступление — «два кусочека колбаски», любительской, с трогательным жиром.

Нельзя сказать, чтобы Андрияка халтурил, — напротив, он очевидно старается, что и сообщает его выставке вполне космическую бессмысленность: непонятно, зачем весь этот тягостный, денно — нощный труд. Художественная воля — единственное, что всегда приковывает к картине, — здесь отсутствует напрочь. Остальное в меру сил наличествует. Какое — то рисование, даже чувство цвета: и то и другое лучше, чем у Глазунова с Шиловым. Безвестные мастера — умельцы из века в век пашут с той же аккуратностью и вдохновением. Вспоминается Палех: за сто последних лет русский пейзаж — на холсте ли, на бумаге — в него и превратился, с той лишь разницей, что вместо золота и киновари тут другой канон. Все сквозит и тайно светит наготой своей смиренной — тоскливо — серое, неизбывно сиротское и в то же время дамское: «Серебро дождя», «Незамерзающий ручей».

Забавно, что разросшимся Палехом захвачен и чужой, голландский, натюрморт: отныне он тоже стал родным.

Сам Андрияка, может быть и бессознательно, знает свое место: недаром он подписывается не «Сергеем», не полным именем как творец, а инициалами «С. Н.» как частное лицо.

И событие создал, конечно, не он, а Третьяковка, отдавшая бог весть кому лучшие в Москве стены, да Ю. М. Лужков, благословивший вернисаж. По сути, перед нами кураторский проект столичного мэра — только в этом качестве выставка «Волшебство акварели» и в самом деле интересна.

Народная власть

Роман градоначальника с живописцем имеет весьма почтенную историю. Здесь есть множество примеров, и всякий раз прошедшая через столетья пара покрыта общим флером. Где прихотливый художник, а где крепкий хозяйственник — не разберешь. Одно почти неотделимо от другого. Начальник Флоренции, поэтический Медичи неслучайно связан именно с утонченным Боттичелли, начальник Феррары, коварный герцог д’ Эсте — с затейником Козимо Турой, начальник Мантуи, просвещенный Гонзага — с ученым Мантеньей, начальник Дижона, Филипп Добрый — с благочестивым Ван Эйком. Это относится даже к начальникам Рима, хотя их отличает полагающееся сану однообразие: титанический Юлий II сроднился с титаническим же Микеланджело, божественный Лев X — с божественным Рафаэлем.

У Лужкова с Андриякой пара не складывается: кряжистый мэр и вялое волшебство акварели не созданы друг для друга.

Так, во всяком случае, кажется. К тому же, несмотря на различия, ставшие явственными со временем, при жизни все живописцы стремились отразить одно: могущество и роскошь властителя. Роль Андрияки прямо противоположная — он призван утвердить поэзию шести соток.

В этом диалектика Ю. М. Лужкова. Очевидно, что описанные исторические пары восходят к главному мэру всех времен и народов Периклу и к главному же творцу — Фидию. Столь же очевидно, кто именно работает Фидием в сегодняшнем московском полисе. И это не Андрияка. Но излишняя очевидность все время вуалируется: Перикл Михалыч то и дело крякает на алчного своего Зураба, впрочем, деликатно тушуясь перед волшебной силой искусства, — тому, кого карает явно, он втайне милости творит. Вслед за очередной проработкой следует очередной же заказ, власть при этом спасительно дистанцируется от плодовитого ваятеля. Дистанция необходима. Дело не в том, что поставляемая З. К. Фидием роскошь есть ужасающее непотребство, — так Лужков очевидно не считает. Дело в том, что сама роскошь должна быть чужда народной мэрии. Не месяц под косой блестит, а кепка на лысине. И это неизбывно при любом строе. Заветный толчок, к которому посторонним доступ воспрещен, можно сложить хоть из изумрудов, это святое, но память о дачном сортире — скворешнике всегда окрыляет властное чело. Так настает черед Андрияки.

Простая и доступная, кепка на выходные выезжает «за город, в природу» и окучивает свой скромный участок: газон перед окнами, три куста за домом. А в поле рожь, и вдалеке гонят стадо. Там серебро дождя, там незамерзающий ручей. Там уголок старой Москвы и церковь Малого Вознесения. Жена