— И действительно, — продолжил гвардеец, и сам удивленный тем, что настолько забылся. — Так что я там говорил? Что я, с ума сошел? Я хотел сказать от имени мадам Вето…

— Ну, ладно, понял, — ответил Сантерр. — Так что же ты хотел сказать?

— Маленькая Вето больна, кажется, из-за того, что ей не хватает воздуха и движения.

— Разве стоит из-за этого предъявлять претензии нации? Нация позволила ей прогулки в саду, а она отказалась.

— Да, все именно так, но теперь она просит, чтобы ей позволили спуститься.

— Здесь нет проблемы. Вы все слышите, — сказал Сантерр, обращаясь к отряду, — вдова Капета спустится в сад погулять. Это решение нации. Но будьте осторожны, чтобы она не перебралась через стены, если же это произойдет, то я всем отрублю головы.

Шутка гражданина генерала была встречена взрывом гомерического хохота.

— Ну, теперь вы предупреждены, — отметил Сантерр, — прощайте. Я еду в Коммуну. Кажется, нужно выдать паспорт на тот свет Ролану и Барбару[53]…

Именно эта новость привела гражданина генерала в хорошее расположение духа.

Покидая Тампль, Сантерр пустил коня галопом.

Следом за ним покинул Тампль отряд, который закончил дежурство.

Наконец и гвардейцы муниципалитета уступили свои места вновь прибывшим, которые получили распоряжение Сантерра в отношении королевы.

Один из них поднялся к королеве и объявил ей, что генерал Сантерр удовлетворил ее просьбу.

«О! — подумала королева, глядя на небо за окном. — Неужели твой гнев, Господи, улегся и ты больше не станешь преследовать

нас?»

— Спасибо, сударь, — поблагодарила она гвардейца с той очаровательной улыбкой, которая погубила Барнава и свела с ума столько мужчин, — спасибо!

Затем повернулась к своей маленькой собачке, которая прыгала возле нее и ходила на задних лапках, потому что по взглядам хозяйки чувствовала, что происходит нечто экстраординарное.

— Пойдем, Блэк, — сказала королева, — пойдем погуляем.

Маленькая собачка принялась прыгать и, посмотрев на гвардейца, поняв, что именно этот человек принес новость, так обрадовавшую хозяйку, подбежала к нему, виляя длинным хвостом, и осмелилась даже лизнуть его.

И этот мужчина, который, может быть, остался бы безразличным к мольбам королевы, разволновался от ласки собаки.

— Вы могли бы чаще гулять с собачкой, гражданка Капет, — сказал он. — Человечность требует заботиться о каждом создании.

— Когда мы сможем выйти, сударь? — спросила королева, — Как вы думаете, сильное солнце нам не повредит?

— Выйдете, когда пожелаете, — ответил охранник, — на сей счет нет никаких особых распоряжений. Но, если вы выйдете в полдень, а это время смены часовых, то в башне будет меньше движений.

— Ну хорошо, в полдень, — сказала королева, прижимая руки к груди, чтобы унять сердцебиение.

И она взглянула на гвардейца, который казался ей не таким суровым, как его собратья. Возможно, из-за уступок желаниям узницы, этот человек лишится жизни в борьбе, что затеяли заговорщики.

Но в этот момент, когда сердце королевы готово было смягчиться от сочувствия, душа ее пробудилась. Она вспомнила 10 августа, трупы своих друзей, разбросанные по коврам дворца. Она вспомнила 2 сентября и голову принцессы де Ламбаль[54], надетую под ее окнами на пику. Она вспомнила 21 января и своего мужа, погибшего на

эшафоте, барабанную дробь, заглушившую его голос. Наконец, она подумала о своем сыне, бедном ребенке, крики которого она не раз слышала и не могла ничем ему помочь. И сердце ее отвердело.

— Увы! — прошептала она, — несчастье, как кровь античной гидры: оно питает массу новых бед!

Гвардеец вышел, чтобы позвать своих коллег и начать чтение протокола, оставленного предыдущей сменой.

Королева осталась наедине с сестрой и дочерью. Они переглянулись.

Принцесса бросилась к королеве и обняла ее.

— Помолимся Богу тихо, чтобы никто не заподозрил, что мы молимся, — сказала королева.

Есть жестокие времена, когда молитва, этот естественный гимн Богу, живущий в сердце человека, в глазах других становится подозрительным, потому что является актом надежды или признательности. У охранников надежда и признательность вызывали беспокойство, поскольку у королевы была только одна надежда — побег, поскольку королева могла поблагодарить Бога только за то, чтобы он представил ей эту возможность.

Закончив безмолвную молитву, они сидели втроем, не произнося ни слова.

Часы пробили одиннадцать, потом полдень.

Когда раздался последний удар часов, послышалось бряцание оружия сперва на лестнице, а затем уже неподалеку от покоев королевы.

— Это поднимаются часовые, — произнесла королева, — сейчас они будут здесь.

Мария-Антуанетта заметила, что мадам Елизавета и дочь побледнели.

— Мужайтесь, — сказала королева, тоже побледнев.

— Уже полдень, — раздалось снизу. — Пусть узницы спускаются.

— Ну, вот и мы, — ответила королева, окинув последним взглядом, в котором проскальзывало и сожаление, комнату, где жила, темные стены, грубоватую и довольно простую мебель — свидетеля своего заточения.

Открылась первая, выходившая в коридор, дверь. Коридор был темным, его мрак позволил пленницам скрыть свое волнение. Впереди бежал маленький Блэк. Когда проходили мимо помещения, от которого Мария-Антуанетта пыталась отвести взгляд, верный пес мордочкой напоролся на гвоздь и жалобно, протяжно заскулил. Королева быстро прошла вперед, но у нее не было сил позвать собачку, и она прислонилась к стене.

Потом сделала несколько шагов, но ее ноги подкашивались, и она вынуждена была остановиться. Мадам Елизавета и дочь подошли к ней, и на непродолжительное время группа из трех женщин замерла, голова королевы склонилась к голове дочери.

В это время к ним подбежал маленький Блэк.

— Что случилось? — крикнул кто-то. — Она спускается или нет?

— Идем, идем, — сказал сопровождавший их гвардеец, стоявший возле этой скорбной группы, с почтением созерцая ее безмолвную печаль.

— Идем! — сказала королева.

И она первой спустилась к выходу.