— Нет.

— Узнаю своего мальчика. Ты сам себе хозяин. — Отец одобрительно кивнул. — Так что ты намерен делать со своей мисс Престон?

— Мисс Антигоной Престон. — Уилл хотел, чтобы никакой путаницы или недопонимания между двумя молодыми леди не было.

— Да, дорогой, да, мисс Антигона Престон, — улыбнулся граф. — Может, я и старею, но еще не настолько дряхл, чтобы перепутать двух мисс Престон. Обе они — настоящие драгоценности, но если одна — отполированный и сияющий бриллиант, то другая осталась необработанным алмазом. Как я понимаю, она прекрасно справилась с этим ослом Стаббс-Хеем?

— Поразительный удар правой.

— Замечательно. — Отец, запрокинув голову, улыбался. — Именно так, алмаз с острыми шероховатыми гранями.

Уилл почувствовал, что сам улыбается, но остроумие отца не решит задачу. Что он собирается предпринять? Разве что-то можно сделать?

— Увы, отец, боюсь, мои чувства не в счет. Она помолвлена.

Уголки рта графа опустились.

— Я не знал, — в замешательстве сказал он. — Я думал, вы оба довольно целеустремленны в симпатии друг к другу.

Так думал и Уилл. И утрата обернулась жгучей, болезненной раной.

— Очевидно, нет.

— И кто, позволь спросить, твой соперник?

— Лорд Олдридж. — Это имя казалось Уиллу на вкус столь же гадким, как и самой Престон.

Его отец застыл в кресле.

— Ивлин Олдридж?

— Из Торнхилл-Холла. А что, есть другие?

— Нет, слава Богу. — Граф Сандерсон поставил стакан, поднялся и пошел к книжным полкам.

— Тебе он не нравится.

— Нет. — Отец подошел к камину и положил руку на каминную полку. — И никогда не нравился.

В свои взрослые годы, переписываясь с отцом, Уилл никогда не слышал и не видел, чтобы отец позволил себе нечто столь личное и непрофессиональное, как выражение неприязни. И если граф Сандерсон дошел до того, что высказывает нелюбовь Олдриджу, значит, на то есть веские причины.

— Что ты знаешь о нем?

Отец поднял брови и возвел глаза к потолку.

— Достаточно, чтобы сказать, что он не из тех, кому следует жениться. И достаточно, чтобы думать, что брак с ним для этой юной леди станет трагедией. Это определенно.

— У меня нет причин ошибаться. Миссис Престон высказалась на этот счет весьма ясно, когда несколько дней назад мама пригласила ее сюда на чай.

Граф устало провел рукой по глазам.

— Жаль, хотя ее мать, возможно, не понимает, что делает.

Преследующее Уилла чувство горячего сожаления подняло его на ноги.

— И что она делает?

— Отдает свою дочь человеку, который ее никогда не оценит.

— Отец, довольно загадок и вежливого изложения неприятностей. Что ты знаешь?

Отец посмотрел ему прямо в глаза.

— Он питает нездоровый аппетит к мальчикам.

Уилл достаточно пожил на свете и прослужил на флоте, чтобы приходить в изумление от существования иных сексуальных наклонностей. Но отец намекает на что-то большее.

— К мальчикам? Не к мужчинам?

— Да. И к самым юным, насколько я понимаю. Это просто омерзительно. — Граф пересек комнату, взял свой стакан и отпил глоток. — В прошлом у него были неприятности, но большинство, похоже, забыло старые скандалы. Олдридж ухитрялся долгие годы сохранять благопристойность, по крайней мере здесь, в провинции, где общественное осуждение имеет вес. Или, скорее, он не создавал недоразумений, о которых мне стало бы известно. Он держал себя в узде, пока не оказывался в Лондоне, а там возможности найти детей, которых эксплуатируют таким способом, куда шире.

Зарождавшийся гнев был сродни жажде крови, слепой и глухой к доводам.

— Она не могла знать. Ее мать не могла знать. — Даже сказав это, Уилл не мог убедить себя. Было что-то странное в поведении Престон в тот день, какая-то виноватость и неловкость. Что-то от дикого зверя, посаженного в клетку, который прекрасно сознает, что неволя убьет его. Какое-то безразличие. — Как это возможно?

— Как я сказал, тема пренеприятная. Люди предпочитают закрывать глаза и уши. Они не хотят знать, не хотят слышать разговоры. Это одна из худших сторон человеческой натуры — пожертвовать другими, чтобы оградить от беспокойства себя.

Негодование и страх — да, настоящий, выворачивающий нутро страх, — закипали в Уилле. Престон, возможно, его не любит, но он не настолько бесчувственный, чтобы отпустить ее в жизнь, которая будет полна такого ужаса.

— Непростительно отводить глаза, независимо от того, как это неприятно.

— Мир был бы куда более приятным местом, если бы все рассуждали, как ты, Уильям. Но, увы, это не так. Олдридж голосует определенным образом, поддерживает какое-нибудь дело, и люди, которым следовало бы задуматься, находят причину отвести глаза.

— И ты тоже? — Черт побери, его даже замутило от отвращения.

— Твой гнев понятен, Уильям, поэтому я не откажу тебе в любезности и скажу, что никогда сознательно так не поступал. И не советую так делать.

— Тогда ты должен сказать ей. Ты должен сообщить ей об этом. Ты должен убедить миссис Престон расторгнуть помолвку, пока не стало слишком поздно.

— Я? Думаю, мой мальчик, нам пора вернуться к главному вопросу этой беседы, который состоял в том, что собираешься делать ты.

Не оставалось ничего другого.

— Мне нужно ехать к ней.

Теперь. Сейчас же.

Этого он хотел в глубине души, в самой ее сердцевине, надежно запертой и спрятанной от бушующих штормов жизни. Но слишком поздно думать о ее безопасности.

— Хорошо. — Отец взял его руку. — Мы уедем в Лондон утром.

Лондон нравился Антигоне все меньше.

Он казался большой задымленной, покрытой сажей комнатой, где все ждали, что произойдут перемены к лучшему. Под неодобрительным оком леди Баррингтон каждый вечер сестры Престон вместе с матерью бывали на балу или каком-нибудь ином мероприятии, где встреченные хозяйкой дома вынуждены были сносить неловкость и скуку, вращаясь в толпе слишком разодетых или, в большинстве случаев, слишком раздетых гостей. Все бальные залы походили друг на друга, а джентльмены, которые заговаривали с Антигоной — партнеры лорда Олдриджа по карточным играм, — вели с ней одну и ту же отвратительно покровительственную беседу.

И она должна была делать невозможное — сидеть тихо и являть собой образ скромной, верной нареченной. Это была мука. Никогда у Антигоны не было такого желания стукнуть кого-нибудь лбами.

Две недели, сказала мать. Самое большое месяц. Антигона считала дни. Не то чтобы ход времени имел особое значение. Дома она была бы столь же несчастна, нетерпелива и опечалена, как в лондонском доме леди Баррингтон на Дувр-стрит. Но Антигона хотела, чтобы все кончилось, чтобы этот опыт тяжелой для нее жизни после смерти отца остался позади. Каждый день она молила Бога дать ей терпение и силы вынести очередной вечер. Каждое утро, просыпаясь, молилась, чтобы это был последний день ее мытарств.