Все это очень похоже на ночь, когда я потеряла голос. Мы и тогда бежали вместе. Сжимая мою руку, Суджин уводила меня оттуда. А ведь из-за нее я и оказалась в том месте – под аркой у грунтовой дороги. Суджин сказала, что нас ждет посвящение в подростковую банду и что в следующем году мы ее возглавим. Я не хотела идти и вообще не была уверена в желании слыть «плохой девчонкой». Это означало, что все учителя будут меня ненавидеть, выделять на фоне остальных и даже бить, если на чем-то поймают. У одного из илджин в прошлом году лопнула барабанная перепонка, когда его ударил проректор.

Мы не знали, что илджин из других школ в курсе нашего посвящения и пришли отомстить за проигранные драки. Они принесли доски, а у некоторых были смертельно опасные бутылочные «розочки». Они окружили нас. Мы сомневались, пустят ли они в ход разбитые бутылки, пока кто-то не выкрикнул: «Вперед!» Вмиг все смешалось в хаос. Я так и не увидела лица девушки, которая ударила меня, но Суджин сказала, что та держала биту.

Когда мы добрались до Большого Дома, Суджин сначала разбудила моих родителей, затем позвонила в скорую. Я плохо помню ту ночь, но в памяти отчетливо запечатлелись кровь и содранная кожа у Суджин под ногтями. Она расцарапала лицо избившей меня девушки. Когда раздались крики «Полиция!», та растерялась, и в этот момент Суджин набросилась на нее, а затем спешно увела меня. Я почти ничего не видела тогда из-за раскалывавшей мою голову боли.

«Прости, прости!» – кричала Суджин, и это воспоминание, наверное, самое тяжелое. Казалось, подруга задыхается – так ей больно за меня.

Впервые за три долгие, утомительные недели я чувствовала себя так, словно действительно ухожу с работы отдыхать. Поэтому, когда Суджин написала мне, что освободится примерно в то же время, я предложила ей встретиться в моем любимом местечке, где подают самгепсаль[43]. И вот, она уже двадцать минут торчит в уборной, поэтому я все жарю, ем и пью одна. Люди за другими столиками явно сочувствуют мне.

Четверг, час ночи, и ресторан забит до отказа. Персонал, бегающий вокруг столов, весь взмыленный, но мне все равно – я ловлю молодого официанта и заставляю жарить для меня еду, а сама иду искать Суджин. Она стоит напротив зеркала в уборной и тычет себя в лицо кончиками пальцев.

– Чем ты тут занимаешься?! – рычу я.

– Ох, прости-прости, – пугается она. – У меня во рту застряла еда, и я выковыривала ее. Затем мне показалось, что к правой части подбородка вернулось осязание, но, кажется, я ошиблась. Пойдем!

Вернувшись к столику, Суджин берет у вспотевшего официанта щипцы и начинает переворачивать свинину. Готовое мясо она кладет мне на тарелку. Наблюдая, как она ножницами нарезает свои кусочки еще мельче, я чувствую в груди тепло. Конечно же, я помню, каково это – когда ужин похож на пытку. Еда постоянно застревает, жевать приходится медленно, а онемевшая челюсть отвратительно хрустит.

– Придется привыкнуть, – в очередной раз повторяю я.

После множества операций мне и самой стоило немалых усилий перестать постоянно вытягивать шею, как журавль, и тыкать пальцами подбородок – я его просто не чувствовала. Осязание так и не вернулось, но зачем еще существуют карманные зеркальца и селфи, если не чтобы проверять, не стекает ли напиток или еда по подбородку? Я молча лезу в сумочку и достаю любимое круглое зеркальце, отделанное кружевом.

– Ах, да все в порядке. – Суджин с улыбкой наклоняет голову.

На прошлой неделе страшные отеки спали, и она превратилась в настоящую красавицу. Я всегда поражаюсь тому, как расцветает лицо, стоит опухоли наконец пройти. Вижу, как мужчины за соседними столиками смотрят сначала на Суджин, затем – на меня. Она воспользовалась моим советом нарастить ресницы, и ее симметричные глаза преобразились, словно по волшебству. Даже нос кажется милее – обычный бонус к операции на челюсть. На аккуратном лице нетронутые зоны – нос и лоб – в тандеме выглядят намного гармоничнее.

Жаль, что три недели назад, когда случился инцидент с Тэином, Суджин еще не выглядела так хорошо. Возможно, ее бы наняли в «Аякс», и мы все бы развлекались сейчас с «Краун» в какой-нибудь приватной комнате в сверкающем клубе. Вместо этого Суджин работает внештатно: ее возят на автобусе в рум-салоны, когда там не хватает людей. И даже это место досталось ей благодаря моему старому другу, с которым я познакомилась еще во времена работы в Кансогу.

– Ты и правда ненормальная? – спросила Мадам, когда я пришла просить у нее прощения после той ночи.

Был ранний вечер. Она сидела за столиком в одной из комнат, записывая цифры в свою черную записную книжку и подсчитывая что-то на телефоне.

Всё Михо – это она убеждена, что всегда нужно извиняться лично. «Просто иди. Это поможет. Поверь мне. Взрослые люди хотят одного – чтобы перед ними извинились и первыми пошли на контакт». Я планировала запереться дома навсегда – да черт с ними, с долгами. «Худшее, что может случиться, – все останется по-прежнему», – сказала Михо. Она перестала хандрить из-за парня, и ее важничанье с примесью деятельного мученичества стало почти невыносимым. Но сколько она меня ни уламывала, я еще несколько дней не появлялась на работе. А потом менеджер-оппа[44] написал мне, что на упоминание моего имени Мадам реагирует спокойно. «Если придешь сейчас, все будет выглядеть так, словно ничего и не случилось», – уверял он.

– Я ужасно извиняюсь, правда, – снова и снова повторяла я, кланяясь так низко, как только позволяла поясница. – У меня нет слов.

Глядя на экран телефона, Мадам игнорировала меня. Я прождала где-то полчаса – она в это время продолжала расчеты и кому-то звонила. Но я не уходила, мне было вполне удобно. Я представляла себе, как в огромном черепе Мадам вращается мозг, ища оптимальный способ опустить меня до самого дна. Когда она наконец обратилась ко мне, в голосе звучали раздражение и вместе с тем покорность судьбе.

– Смотри. – Она захлопнула книгу, отчего я вздрогнула. – Ни для кого не секрет: индустрия уже не та, что раньше, дела обстоят намного сложнее. Сейчас непростые времена. Мне трудно, и вам тоже будет трудно, хотя знаю: никто из вас, идиоток, не думает о будущем.

Ее лицо выглядело жалким, старым и измученным. Я подумала о том, сколько же денег она скапливает, позволяя себе быть уродливой. Ее глаза не светились добротой. Впрочем, такого не бывало даже в лучшие мои дни.

– А теперь беги и зарабатывай, как профессионал, – сказала она, и меня как будто отбросило волной. Так меня и помиловали.

Незаметно выплюнув мясо в салфетку, Суджин выдает: