Шанти ощупал руками воздух в поисках чего-то похожего на стул. Кругом была пустота.

— Извини, — услышал Шанти. Голос у говорившего был такой, словно тот забыл подать молока к чаю. — Я сейчас.

В темноте Шанти расслышал шипение и учуял знакомый запах газа. Вспыхнула спичка, и лампа осветила комнату. Перед ним стоял Джон Коллинз.

— Добро пожаловать в наш временный новый дом, — с улыбкой сказал он.

Шанти посмотрел вокруг себя. Они находились то ли в небольшом кабинете, то ли на складе, где не было никакой мебели, кроме кушетки, а какие-то скатанные одеяла служили пуфами. Коллинз жестом указал на одно из скатанных одеял, и Шанти сел.

Ричард Шанти не побежал и на следующий день. Он снова проснулся, когда почувствовал, что светлеет линия горизонта, и вышел на улицу с новым для себя ощущением особой миссии. Через час, когда солнце уже взошло, он вернулся. Майя встала, разбудила дочек, приготовила им на завтрак бифштексы.

Похоже, теперь Майя и девочки каждый день ели мясо. Это продолжалось уже достаточно долго, так что его пылкие обвинения успели смениться иронией. Жить можно было по-другому, а как, он со временем собирался им показать. Но сначала он должен был доказать это самому себе. Как вегетарианец он уже был на полпути к успеху. И следующий этап не должен был вызвать у него трудностей.

Обычно он уходил на работу до того, как жена и девочки вставали, и завтрак себе готовил сам. Теперь Майю, казалось, раздражало его присутствие. Когда она заговорила, в ее голосе явственно прозвучали злые ноты.

— Хочешь есть? Я могу приготовить тебе рисовую кашу.

— Я не голоден.

Он смотрел, как Гема и Гарша пилят бифштексы, берут вилкой куски мяса и отправляют в рот. Они жевали с жадностью. В течение всего нескольких недель усилиями его жены девочки превратились в плотоядных животных. Из бифштексов вытекал на белые тарелки прозрачный коричневатый сок. Хорошо хоть, что Майя как следует прожаривала мясо. А может, она делала это, зная, что он следит за ними?

Но все это не имело значения.

Наконец-то, после стольких лет безнадежной борьбы с проклятием его работы и отвратительной действительностью, появилась надежда для него, для дочерей; открылись новые возможности, которые еще недавно казались ему утопией и о которых он даже мечтать не мог.

Это могло бы стать ответом на все вопросы. Шансом начать жизнь сначала. Искупить грех. Никогда в жизни он и представить себе не мог, что это придет к нему, и вот теперь, когда это было близко, все казалось предопределенным судьбой.

— Я возвращаюсь на работу сегодня.

— Я думала, Боб разрешил тебе отдохнуть подольше.

Он ответил не сразу.

— Когда мистер Торранс увидит меня, он поймет, что я готов к работе. Он опытный психолог.

— Если он такой опытный, значит, не зря дал тебе отпуск.

— Верно. Но он будет рад моему возвращению.

Майя пожала плечами, как будто ей было все равно, повернулась к кухонной раковине и начала мыть посуду. Он смотрел на спину жены. Ему показалось, что сейчас язык тела понятен ему лучше, чем когда-либо за пятнадцать лет их брака. Он понимал, что говорит человеческое тело, что говорит тело Избранных. Может, он просто никогда раньше не позволял себе читать по ее телу.

Его беспокоило то, что жена могла съесть много мяса и даже не задуматься о том, сколько страданий она приносит живым существам своим аппетитом. Но с девочками все было по-другому.

Со временем ему предстояло о них позаботиться.

Телятина.

Более отвратительную работу трудно было найти. Шанти тешил себя надеждой, что Торранс назначил его в телятник, потому что там было спокойнее, а вовсе не потому, что догадывался о его душевном состоянии.

Телятник был отдельно стоящим зданием, небольшим по сравнению с молочной фермой и скотобойней. Телят здесь держали до тех пор, пока они не набирали достаточный вес, после чего их отправляли на убой. Для телят была своя бойня, в этом же здании, поскольку Магнус строго контролировал качество телятины.

Телята, годами запертые в темных клетках, могли каждый день слышать голоса своих соплеменников, отправляемых на бойню. Эти же звуки они использовали как средство общения, но их язык отличался от языка общения остального стада, поскольку телята жили в изоляции и выражали ощущения, которые только они испытывали.

Шанти до конца не понимал их языка, чему был рад. В общении телят было столько наивности, столько обреченности, что сердце разрывалось от горя, когда он слушал их. Телята постарше, уважаемые учителя, пугались, когда чувствовали, что настает их час, и тогда их шипение и перестуки становились молитвой, призванной дать им силу и смелость. Сумрачные залы телятника наполнялись мрачными ритмами, и Шанти становилось не по себе.

Торранс, сознательно или нет, назначил его забойщиком телят. Частота забоя была несравнимо ниже, чем на основной скотобойне. Не было конвейерной цепи — вообще не было конвейера. В день убивали не более восьми — десяти телят, и выходило по одному в час. У Шанти было много времени подумать о том, что он делает с бедными животными.

Предназначенного к забою теленка выносили из клетки и укладывали на носилки. У телят не было мускулатуры, необходимой, чтобы стоять или ходить. Они едва могли выдерживать вес собственной головы. Единственная сила, которой они обладали, была сосредоточена в четырех коротких пальцах каждой руки, пальцах, которые заменяли им язык. Поскольку телят содержали до убоя в темноте, свет в телятнике всегда был приглушен. Но даже и он был для них как яркое солнце. Два скотника выкладывали теленка на опилки, а потом перекатывали на носилки лицом вверх. Телята начинали брыкаться, пытаясь прикрыть свои полуслепые глаза. Тихое шипение и перестуки наполняли телятник, пока скотники несли беспомощное животное на убой к Шанти.

Чтобы телята не сопротивлялись, их ноги и руки связывали тяжелыми ремнями.

Но одно оставалось неизменным.

Пистолет.

Та же конструкция. Та же отдача. Тот же щелчок.

Обездвиженная голова теленка представляла собой отличную мишень. Шанти знал, что после нескольких мгновений пребывания на свету телята уже ничего не видели. В том числе и его. Но это было слабое утешение, ведь он их видел. Он мог смотреть им в глаза, когда убивал. Это были любопытные и доверчивые глаза детей.

Но он был вынужден стрелять в телят, и без колебаний. Он не мог позволить другим скотникам принимать его нерешительность за слабость или страх. Он не мог позволить телятам страдать лишнее мгновение в ожидании смерти. И все равно каждый мускул его тела сопротивлялся, когда он приставлял дуло пистолета ко лбу несчастного детеныша и спускал курок. Он делал это ради спасения дочерей и собственной жизни.

— Господь превыше всего. Плоть священна.