Я молчал, возбужденно подыскивая хоть какое-нибудь возражение.

– Не найдешь, – сказал он.

– Ты что, мои мысли читаешь?

– Именно. В Антарктиде мы только догадывались о мыслях друг друга, вернее, о помыслах. Помнишь, как убить меня хотел? А сейчас я знаю все, что ты думаешь. Мои нейронные антенны просто чувствительнее твоих. Отсюда я знаю все, что было с тобой после приземления. Ведь я – это ты плюс некоторые поправки к природе. Нечто вроде дополнительных релейных элементов.

Я не испытывал ни изумления, ни страха – только азарт проигрывающего игрока. Но у меня оставался еще один козырь, вернее, я надеялся, что это козырь.

– А все-таки я настоящий, а ты искусственный. Я человек, а ты робот. И я живу, а тебя сломают.

Он ответил без всякой бравады, как будто знал что-то, нам неизвестное.

– Сломают или не сломают – об этом потом. – И прибавил с насмешливой моей интонацией: – А кто из нас настоящий и кто искусственный – это еще вопрос. Давай зададим его нашим друзьям. На пари. Идет?

– Идет, – сказал я, – а условия?

– Проиграю я – сообщу тебе кое-что интересное. Тебе одному. Проиграешь ты – сообщу это Ирине.

– Где? – спросил я.

– Хотя бы здесь. В моей штаб-квартире на грешной земле.

Я не ответил.

– Боишься?

– Я просто вспомнил об исчезнувшем автомобиле Мартина. В Сэнд-Сити, помнишь?

– Но ведь Мартин-то не исчез.

– Ты же более совершенная модель, чем его оборотни, – отпарировал я.

Он прищурился левым глазом совсем так, как я это делаю, и усмехнулся.

– Ладно, – сказал он, – посмотрим, как развернутся события.

Оставив куртки на вешалке, мы вошли в кабину нашего гренландского вездехода, одинаковые, как близнецы из фильма «Железная маска». И как раз к обеду, когда Ирина, вся в белом, словно в операционной, разливала суп.

– Где ты пропадал? – спросила она не глядя, подняла голову и уронила половник.

Наступило затяжное молчание с оттенком почти зловещей суровости. Моего «анти-я» это, однако, ничуть не смутило.

– А ведь это был совсем не камень, Вано, а знаешь что? – сказал он до такой степени моим голосом, что я вздрогнул, словно впервые его услышав. – Наша «Харьковчанка» из Мирного. Тот самый снегоход-двойник, который ты видел, а я заснял. Можете полюбоваться – он и сейчас там стоит. А этот претендент, – он ткнул в меня пальцем, – преспокойно сидел в кабине и нас дожидался.

Я буквально онемел от такого нахальства. Ну совсем сценка из Достоевского: оболваненный господин Голядкин и его прыткий двойник. Я даже возразить не успел, как четыре пары дружеских глаз уставились на меня совсем не дружески. Даже особого удивления в них не было. Так смотрят не на привидение, а на ворвавшегося грабителя.

Первым опомнился Зернов.

– Раз вы пришли к обеду, будьте гостем, – сказал он, глядя на меня. – Ситуация не новая, но занятная.

– Борис Аркадьевич, – взмолился я, – почему «вы»? Ведь это он двойник, а не я. Мы просто пари заключили: отличите вы нас или нет?

Зернов молча оглядел нас обоих, несколько дольше задержался взглядом на мне, потом сказал:

– Закономерная загадочка. Как две спички из одной коробки. Так признавайтесь, кто же из вас настоящий?

– Даже обидно, – сказал я.

– А ты не обижайся, – произнесло мое отражение, – оба настоящие.

Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова, когда он обернулся к говорившему, а затем опять ко мне.

– К столу, товарищи, – пригласил он и тихо Ире: – Еще прибор.

– У меня даже аппетит пропал, – сказал я. – А на второе опять треска?

Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно – «анти-я» не терял времени:

– Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин? Кто заказывал тебе утром салат из консервированного горошка?

Я действительно говорил ей об этом. И забыл. Совсем из головы вылетело. И только увидел, как Ирина благодарно взглянула на моего визави. Матч складывался явно не в мою пользу.

– А мы сейчас проверку сделаем по одному известному методу, – проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим.

– Не выйдет, – сказал я с сердцем, – он все знает, что я делал и думал в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих.

– Это ты сказал, – ввернул «анти-я».

Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он еще метнул реплику:

– Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.

– Врете, Анохин, – сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на «вы».

– Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич, – не растерялся «анти-я», – мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее, – обернулся ко мне мой мучитель. – Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе?

– При царе Косаре? – съязвил я.

– Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.

Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Петр? Из «Медного всадника»?

– Плохо работают антенночки. Из «Полтавы», господин Голядкин.

Читает мои мысли, подонок: проигрываю. Неужели я действительно все забыл?

– Ну, все или не все, не знаю, а эпиграф к «Фиесте» забыл. Забыл?

Забыл.

– Я уверял, что это твоя любимая книга.

– Из Гертруды Стайн, – вспомнил я.

– А текст?

Я молчал.

– Ждешь, чтобы я мысленно повторил его? Не вспоминаешь ты, а снимаешь воспоминания с моих ячеек памяти. – «Анти-я» повернулся к Тольке и сказал: – Спроси его, Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит.

Толька подумал и спросил:

– Наш разговор о муссонах помнишь?

– Где?

– В Уманаке.

Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то.

– Что ты сказал тогда?

Что я сказал? Сажайте меня на кол, если я помню, что сказал.

– Ты у меня спроси, – торжествовал другой господин Голядкин, – я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.

Мне вспомнились концовки в романах Агаты Кристи, когда Эркюль Пуаро разоблачает виновного в преступлении. Тот сидит, съежившись, под перекрестными взглядами слушателей. Так и я сидел за этим проклятым обедом.