– Я не ученый, сэр, – сказал Мартин, – но ведь это невозможно. Наука не объяснит.

– Наука… – усмехнулся Зернов. – Наша земная наука еще не допускает возможности повторного сотворения мира. Но она все-таки предвидит эту возможность в далеком, может быть, очень далеком будущем.

После рассказа Мартина все уже показалось мне пресным, пока я не увидел и не запечатлел на пленке голубые протуберанцы и фиолетовое «пятно». Новое чудо пришельцев было так же необычайно и так же малообъяснимо, как и все их прежние чудеса. С такими мыслями я возвращался в лагерь.

А навстречу уже бежала чем-то встревоженная Ирина.

– К Томпсону, Юрка! Адмирал созывает всех участников экспедиции. Военный совет.

Мы оказались последними из явившихся и сразу почувствовали атмосферу любопытства и настороженности. Экстренный, даже чрезвычайный характер заседания, назначенного сейчас же вслед за экспериментом, свидетельствовал о колебаниях Томпсона. Обычно склонный к единоличным решениям, он не слишком заботился о коллегиальности. Теперь он, по-видимому, решил прибегнуть к консультации большинства.

Говорили по-английски. Непонимавшие подсаживались для перевода к соседям.

– Эксперимент удался, – начал без предисловий Томпсон. – Они уже перешли к обороне. Фиолетовый вход передвинут на верхние грани купола. В связи с этим я попробую применить кое-что новое. Сверху, с воздуха.

– Бомбу? – спросил кто-то.

– А если бомбу?

– Ядерной у вас нет, – холодно заметил Зернов, – фугасной тоже. В лучшем случае пластикатовая, годная подорвать сейф или автомашину. Кого вы думаете испугать хлопушками?

Адмирал метнул на него быстрый взгляд и отпарировал:

– Я думаю не о бомбах.

– Советую вам рассказать, Мартин, – сказал Зернов.

– Знаю, – перебил адмирал. – Направленная галлюцинация. Гипномираж. Попробуем кого-нибудь другого – не Мартина.

– У нас один пилот, сэр.

– Я и не собираюсь рисковать вертолетом. Мне нужны парашютисты. И не просто парашютисты, а… – он пожевал губами в поисках подходящего слова, – скажем, уже встречавшиеся с пришельцами.

Мы переглянулись. Зернов, как человек неспортивный, полностью исключался. Вано повредил руку во время последней поездки. Я прыгал два раза в жизни, но без особого удовольствия.

– Мне хотелось бы знать, сумеет ли это сделать Анохин? – прибавил Томпсон.

Я разозлился:

– Дело не в умении, а в желании, господин адмирал.

– Вы хотите сказать, что у вас этого желания нет?

– Вы угадали, сэр.

– Сколько вы хотите, Анохин? Сто? Двести?

– Ни цента. Я не получаю жалованья в экспедиции, господин адмирал.

– Все равно. Вы подчиняетесь приказам начальника.

– В распорядке дня, господин адмирал. Я снимаю, что считаю нужным, и предоставляю вам копию позитива. Кстати, в обязанности кинооператора не входит умение прыгать с парашютом.

Томпсон снова пожевал губами и спросил:

– Может, кто-нибудь другой?

– Я прыгал только в Парке культуры и отдыха, – сказал по-русски Дьячук, укоризненно взглянув на меня, – но могу рискнуть.

– Я тоже, – присоединилась Ирина.

– Не лезь поперек батьки в пекло, – оборвал я ее. – Операция не для девушек.

– И не для трусов.

– О чем разговор? – поинтересовался терпеливо пережидавший нашу перепалку адмирал Томпсон.

Я предупредил ответ Ирины:

– О формировании специального отряда, господин адмирал. Будут прыгать двое – Дьячук и Анохин. Командир отряда Анохин. Все.

– Я не ошибся в вас, – улыбнулся адмирал. – Человек с характером – именно то, что нужно. О’кей. Самолет поведет Мартин. – Он оглядел присутствовавших. – Вы свободны, господа.

Ирина поднялась и, уже выходя, обернулась:

– Ты не только трус, но и провокатор.

– Спасибо.

Я не хотел ссориться, но не уступать же ей, может быть, новое Сен-Дизье.

Перед полетом нас проинструктировали:

– Самолет подымется до двух тысяч метров, зайдет с северо-востока и снизится к цели до двухсот метров над выходом. Опасности никакой: под ногами только воздушная пробка. Пробьете ее – и готово. Мартин не мерз и дышал свободно. Ну а там как Бог даст.

Адмирал оглядел каждого из нас и, словно в чем-то усомнившись, прибавил:

– А боитесь – можете отказаться. Я не настаиваю.

Я взглянул на Тольку. Тот на меня.

– Психует, – сказал по-русски Толька, – уже снимает с себя ответственность. Ты как?

– А ты?

– Железно.

Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка.

– Обменялись впечатлениями, – сухо пояснил я. – К полету готовы.

Самолет взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошел на восток, огибая пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул назад, все время снижаясь. Внизу опасливо голубело море бушующего, но не греющего огня. Фиолетовый «вход» был уже отлично виден – лиловая заплата на голубой парче – и казался плоским и твердым, как земля. На минутку стало чуточку страшновато: уж очень низко приходится прыгать – костей не соберешь.

– Не робейте, – посочувствовал Мартин. – Не расшибетесь. Что-то вроде пивной пены, чем-то подкрашенной.

Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Оба парашюта раскрылись в полном порядке, Толькин – разноцветной бабочкой подо мной. Я видел, как он вошел в фиолетовый кратер и словно провалился в болото – сначала Толька, потом его цветной зонт. На мгновение опять стало страшно. А что там, за мутной газовой заслонкой, – лед, тьма, смерть от удара или удушья? Я не успел угадать, с головой погрузившись во что-то темное, не очень ощутимое, не имеющее ни температуры, ни запаха. Только лиловый цвет стал знакомо красным. С неощутимостью среды утратились и ощущения тела, я уже не видел его, словно растворившись в этом текучем газе. Казалось, не тело, а только сознание, мысль плавали в этой непонятной багровой пене. Ни парашюта, ни строп, ни тела – ничего не было, и меня не было.

И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный, едва различимый в туманной сетке, потом она разошлась, и город приблизился, видимый все более отчетливо. Почему Мартин назвал его Нью-Йорком? Я не был там, не видел его с самолета, но по некоторым признакам представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не было тех знакомых по фотографиям примет – ни статуи Свободы, ни Эмпайр-Билдинг, ни ущелий с обрывами небоскребов, куда, как в бездну, проваливались улицы с разноцветными бусинами автомобилей. Нет, это был не Багдад-над-Подземкой, воспетый О’Генри, и не Город Желтого Дьявола, проклятый Горьким, и не есенинский Железный Миргород, а совсем другой город, гораздо более знакомый и близкий мне, и я, еще не узнавая его, уже знал, что вот-вот узнаю, сию минуту, сейчас!