Боясь, как бы его волнения не заметили, если визит слишком затянется, он попрощался со своей жертвой и вышел из комнаты. Прощание Антонии было холоднее, чем прошлой ночью, Флора ей напомнила, что принимать настоятеля значит нарушать приказ матери. Кроме того, она описала ей то возбуждение, в котором она его нашла, вернувшись в комнату со свечой, тот огонь, который горел в его глазах, когда они устремлялись на Антонию. То ли последствия питья, которые она уже начинала чувствовать, придали ей необычную прозорливость, то ли замечания служанки в конце концов оказали влияние на ее разум, но она стала более рассудочно воспринимать и оценивать назойливость монаха по отношению к себе, и, как бы ни было ей грустно потерять его общество, она решила принимать его более сдержанно и холодно и, когда он уходил, не пригласила его заходить. Не в интересах монаха было настаивать на продолжении визитов, и он попрощался с ней так, как если бы и не собирался возвращаться. Флора была поражена, что он проявил так мало настойчивости, и стала сомневаться в справедливости своих подозрений. Светя ему на лестнице, она поблагодарила его за все, что он сделал, чтобы изгнать из головы Антонии страхи, порожденные появлением призрака, и добавила, что, принимая во внимание интерес, который он, по-видимому, проявляет к состоянию больной, она обязательно сообщит ему обо всех изменениях, которые могут произойти. Монах отвечал громко, надеясь привлечь внимание Гиацинты, и преуспел в этом: не успел он спуститься по лестнице до конца, как хозяйка уже появилась.

— Надеюсь, — воскликнула она, — что вы не уйдете и что у вас нет намерения бросить меня ночью одну в этом подозрительном доме! Несмотря на всю мою настойчивость, этот старый осел Симон Гонзалес отказался на мне жениться прямо сегодня, а я вовсе не хочу попасть в передрягу с невидимыми чудовищами. Поэтому я вас заклинаю исполнить ваше обещание и побыть в эту ночь в комнате призрака. Если он появится, окуните его в Красное море, и Гиацинта будет поминать вас каждый день в своих молитвах до самой смерти!

Она угодила в ловушку, и Амбросио мог наконец позволить себе удовольствие, заставив себя упрашивать. За этим дело не стало; он выдвинул самые серьезные возражения против своего пребывания в подобном доме в такой час; он не побоялся даже дать понять, что он боится. Но Гиацинта настаивала, и, какими бы резкими и правдоподобными ни были его возражения, она стала так его упрашивать не покидать ее, жертву нападения духов, ее врагов, что ему пришлось уступить. Но Флора почуяла обман; она с подозрением относилась к нему и, полагая, что настоятель играет роль, заподозрила госпожу Гиацинту в сообщничестве; и бедная старуха стала ей казаться ужасной сводней. Она поздравила себя за свою проницательность, но поклялась разрушить заговор, который открыла.

— Так, значит, — сказала она настоятелю с хорошо изображенной смесью изумления, страха и иронии, — ваше намерение — провести здесь ночь? Конечно, никто не будет возражать, и у меня неоднократно будет возможность, — добавила она с ясно выраженной иронией, — в течение ночи приветствовать таинственного сторожа, которым вы собираетесь стать. Я проведу ночь в каморке, которая примыкает к спальне Антонии, и пусть будет на это Божья воля, чтобы мне не пришлось сражаться с худшими опасностями, чем потусторонние силы нам посылают. Я вам клянусь, что смертный или бессмертный, призрак, демон или человек — любой, кто осмелится войти в ее спальню, раскается в том, что переступил порог.

Амбросио почувствовал, что с ней можно бороться только хитростью. Вместо того чтобы показать, что он понял ее подозрения, он ей ответил с самым иезуитским видом, что одобряет ее предосторожности и призывает ее соблюдать их. Она стала уверять, что он может на это рассчитывать. Тогда Гиацинта отвела его в комнату, где явился призрак, а Флора вернулась к постели своей хозяйки. Гиацинта рискнула бросить робкий взгляд в комнату привидения, но все сокровища мира не заставили бы ее переступить порог. Она подала монаху все, что ему было нужно для его встречи со сверхъестественным, и поспешила убраться.

Амбросио стал устраиваться: поставил огонь на стол, задвинул задвижку и сел в кресло, где накануне Антонии что-то привиделось. Как бы он ни был защищен от страха, но таинственный ужас комнаты потихоньку овладевал им. Казалось, что каждое мгновение от мебели исходит глухая жалоба. Воспоминание об убитой Эльвире, неуверенность, которую он испытывал относительно свойств напитка, данного Антонии, — все поддерживало в нем самое мрачное расположение духа. Больше всего он боялся, помимо своей воли, стать посланцем судьбы: ведь он, зная о предсказании призрака, не побоялся налить Антонии наркотик. Если бы она умерла, он был бы тому причиной, он бы уничтожил своими руками единственное, что еще могло внушить ему любовь к жизни, он бы пренебрег предсказанием призрака, согласно которому смерть Антонии должна последовать через три дня. Оказавшись вдруг во власти самых ужасных образов, он встряхнулся, чтобы их прогнать, но они без конца возвращались и терзали его. Матильда утверждала, что последствия опия будут скорыми; он все время напрягал слух, ждал какого-нибудь крика, какого-нибудь ужасного шума, который дал бы ему понять, что агония началась. Конечно, он ввязался в серьезную игру, хватило бы одного мгновения, чтобы подтвердить его страхи или широко распахнуть двери счастья. Неспособный переносить это состояние неуверенности, он огляделся вокруг, корешки книг сияли в темноте, и, надеясь отвлечься, он встал, взял один том и сел за стол, но мысли его были далеко от открытых перед ним страниц: каждую секунду бледные призраки Эльвиры и Антонии вместе вставали перед ним. Он упрямо старался читать, но, хотя взгляд пробегал по буквам, ум был не в состоянии уловить смысл.

Так продолжалось некоторое время, когда ему показалось, что он слышит шаги; он обернулся, но ничего не увидел. Через несколько минут звук повторился, и сзади, едва ощутимо, к нему что-то прикоснулось. Он встал, огляделся. Дверь комнаты, которую он закрыл на задвижку, была открыта.

«Что бы это значило? — подумал он. — Как это получилось, что дверь открыта?»

Он подошел, совсем распахнул створку и заглянул в комнату. Она была пуста. Он нерешительно помедлил и собирался вернуться на место, когда ему показалось, что из соседней комнаты раздался стон: там была Антония, и, может быть, она испытывала смертные муки. Он подумал, что капли, должно быть, начали действовать; но, прислушавшись более внимательно, он понял, что звуки исходят от Гиацинты, которая уснула у постели больной и храпела во всю мочь. Амбросио повернулся и вошел в другую комнату, пытаясь разгадать загадку внезапно открывшейся двери. Он пересек комнату, стараясь как можно меньше шуметь, и остановился у постели. Полог был задернут лишь наполовину, вид постели погрузил его в самые черные мысли; он вздохнул.

«Эта постель, — подумал он, — была постелью Эльвиры. Она провела тут много мирных ночей, она ведь была порядочной женщиной. Ее сон был, должно быть, таким глубоким! А теперь он еще глубже! Спит ли она? Пусть на то будет Божья воля! Ведь что бы я стал делать, если бы она вдруг покинула свой гроб, если бы освободилась от пут могилы и в гневе предстала передо мной! Я бы не вынес такого явления. Увидеть ее такой, как я ее оставил, в состоянии, причиной которого был я, мертвенно-бледную, скрюченную, с лопнувшими венами, со вздутым лицом, искалеченным телом, услышать, как она грозит мне Божьей карой, упрекает меня в преступлениях, которыми я уже отяготил свою душу, и теми, которые я готов совершить и глубину которых взгляд умершей уже измерил! Но, Боже великий, что это?»