Следует упомянуть о еще одной детали, показывающей, как легко история войны обрастает легендами и насколько бессовестно искажаются факты.

В документах, предоставленных генеральным консулом Швеции в распоряжение французской прессы в 1949 году, неоднократно мелькает имя некоего «капитана» Бендера, игравшего непонятную роль в окружении консула. Согласно данным высокопоставленного сотрудника разведки в Париже, этот самый Бендер был агентом разведслужбы, который в последнее время счел для себя полезным поставлять сведения также и противнику. Лично я совершенно его не помню, знаю только, что генеральный консул дважды приходил в компании абсолютно незнакомых мне мужчин, один из которых представился как фон Пош-Пастор. По словам моих адъютанта и секретарши, которая проработала в приемной коменданта несколько лет, Бендер ни разу не приходил без господина Нордлинга.

Этот «капитан» Бендер, который, впрочем, никогда не был офицером, будто бы передал господину Нордлингу от моего имени план Парижа с обозначенной мною приблизительно территорией, на которой силы Сопротивления могли не опасаться атак германских войск. Ответственно заявляю, что не имею никакого отношения ни к этому плану, ни к пометкам на нем. Меня можно упрекнуть во многом, но не в том, что я принимал своих противников за дураков, какими они выведены в этой истории, – а другого толкования у нее быть не может. К этому добавляются рассказы о будто бы отданном мною приказе прекратить сопротивление, если потери войск превысят 33 %. Любому мало-мальски сведущему человеку ясно, что в германской армии подобные приказы никогда не отдавались. В данном случае речь может идти, скажем так, о фантастических рассказах этого самого господина Бендера, по причинам, которые легко вообразить, представившего генеральному консулу Швеции фальсифицированные отчеты и документы. Коль скоро среди нас затесались подобные сомнительные субъекты, неудивительно, что противник имел совершенно иное представление о соглашении, чем я. Это отмечено в дискуссиях историков по парижским событиям.

Как бы то ни было, вскоре после моего разговора с Нордлингом в городе установилась тишина, не было сделано ни единого выстрела, с опорных пунктов также сообщали, что все абсолютно спокойно. Утром следующего дня по городу курсировали оборудованные громкоговорителями автомобили, из которых население призывали к спокойствию. Было очевидно, что большинство парижан удовлетворено прекращением стрельбы.

В тот день произошел забавный случай. Когда машины с громкоговорителями еще ездили по улицам, мне сообщили по телефону об аресте трех человек, утверждавших, что являются посланцами де Голля. Меня спросили, следует ли их расстрелять. Я приказал привести их ко мне, попросив генерального консула Швеции также прибыть. Трое упомянутых мужчин прибыли в сопровождении офицера фельджандармерии. Тот передал мне портфель с документами, которые, согласно его докладу, доказывали, что они собирались нарушить «перемирие».

Наш крайне напряженный разговор продолжался часа два. Кажется, я впервые столкнулся с представителями противоположной стороны, настоящими представителями населения. Я попытался убедить и их тоже в том, что сохранение порядка отвечает и интересам города. Я заявил, что прокламация, обнаруженная при них, полностью противоречит смыслу соглашения, достигнутого с консулом Швеции. Затем последовали долгие бурные дискуссии. Я указывал на опасность более масштабных действий Сопротивления, которые неизбежно вынудили бы меня принять ответные меры. Речь шла о том, способны ли руководители подполья держать в руках своих бойцов, что казалось мне сомнительным после последних полученных объяснений. Однако мне пообещали сделать все возможное. Мне показалось, что эти господа полностью разделяют мое желание избежать беспорядков в городе. Особенно говоривший от имени всех господин Пароди, который произвел на меня впечатление крупной и влиятельной фигуры.

Ситуация была непростой. Господа Пароди, Лаффон и Пре действительно являлись членами правительства де Голля, прибывшими возглавить гражданскую администрацию города и подготовить его переход под власть этого нового правительства, приезд которого ожидался в скором будущем. То есть они принадлежали к тому самому правительству, которое, в соответствии с установками нашей политики и официальной пропаганды, именовалось бандой авантюристов, стоящих вне закона. Мои подчиненные ликовали оттого, что сумели поймать такую добычу. Но я взял себе за правило добросовестно исполнять свои военные обязанности, не вмешиваясь во внутренние дела Франции, – что, принимая во внимание мое положение и скудость имеющихся в моем распоряжении средств, априори являлось делом, обреченным на провал. Речь шла лишь о том, чтобы оказывать нужное влияние на население, в какой бы форме это ни происходило. И тут мне представилась редкая возможность для этого: я решил освободить троих пленных, вернуть им документы и передать консулу конфискованные листовки. Мера совершенно экстраординарная, которая, как мне известно, подвергалась и подвергается критике. Но обстоятельства оправдывали мое решение прибегнуть к ней. Дисциплина во вверенных мне войсках была такой строгой, что никто не возразил против моего приказа ни когда тех троих привели ко мне, ни когда их выводили из моей штаб-квартиры в сопровождении генерального консула и одного офицера. У меня не было оснований опасаться, что их пристрелят «при попытке к бегству».

Данная встреча дала очень мало. Было очевидно, что позиции противника, несмотря на мои увещевания, становятся все более непримиримыми. Скептицизм господина Пароди относительно дисциплины бойцов Сопротивления оказался обоснованным. Стало ясно, что соглашение, заключенное при посредничестве господина Нордлинга, противником больше не соблюдается. Во многих кварталах Парижа царило полнейшее спокойствие, однако по соседству, на острове Сите, в зданиях министерств, собирались довольно многочисленные группы вооруженных боевиков. Я спрашивал себя: следует ли мне применить тяжелое вооружение против кварталов, где волнение было наиболее сильным? Должен ли я был подвергнуть их артиллерийскому обстрелу или задействовать бронетехнику и подрывников? Авиацию можно было использовать только ночью, и было очевидно, что от бомбардировки с воздуха невинные дети и женщины пострадают в куда большей степени, чем участники Сопротивления, которые, вне всяких сомнений, не понесут реального урона. Использовав танки и группы подрывников, я мог бы захватить несколько кварталов, но затем оказался бы вынужден отвести свои силы на исходные позиции, чтобы не слишком распылять резервы. Таким образом, невозможно было добиться ощутимого успеха. С другой стороны, я хотел как можно дольше избегать применения столь радикальных мер. Я не желал становиться причиной гибели тысяч женщин и невинных детей из-за того, что безответственные элементы играли с огнем.

Я был уверен тогда и уверен сейчас, что, если бы в те критические часы жены и матери моих противников могли быть услышаны, они сказали бы им следующее: «Через несколько дней подойдут наши войска, немцы отступят, а вы из амбиций, из партийных пристрастий или желания устроить беспорядки и подготовить почву для правительства по своему выбору, подвергаете опасности жизни стольких женщин и детей! Вы умышленно подвергаете город угрозе уничтожения и придаете больше значения какой-то своей миссии и политической доктрине, чем спасению города и его жителей!» В аналогичных ситуациях женщины всегда становились на сторону разума против фанатиков, готовых пожертвовать счастьем людей во имя идеологии.