– Стас, – Наталья внезапно охрипла, – ты что, хочешь сказать, что действительно решил меня уволить? Из-за нелепых претензий Муромцева?

– Ты считаешь требование двадцати тысяч баксов нелепой угрозой? Ты права в том, что от этого человека можно ждать чего угодно, поэтому я не хочу через неделю оказаться в кессоне.

– И поэтому ты предпочитаешь вышвырнуть меня из своего бизнеса? Больше того – из своей жизни? – дрожащим голосом уточнила Наталья.

– Ну вот, – досадливо поморщился Развольский и театрально взялся рукой за висок, – я же просил не устраивать мне бабских истерик.

– А я и не устраиваю, – голос Натальи по-прежнему дрожал от обиды. – Я констатирую факт. Тебе не кажется, что, ставя перед тобой такое условие, Муромцев просто преследует какую-то цель? Кто я и кто он? Ему нет и не может быть никакого дела до какой-то там Натальи Петровны Удальцовой. Ему по барабану, работаю я в «VIP-туре» или не работаю. И мое увольнение не может быть приравнено к двадцати тысячам долларов. Ни при каких условиях не может. И, на мой взгляд, ты должен задуматься, почему он вообще пришел к тебе с таким идиотским разговором! – она уже почти кричала.

– Я не хочу задумываться над причинами, толкающими Муромцева на его поступки! – тоже заорал в ответ Развольский. – Я жить хочу! И по возможности безмятежно и спокойно.

– И ради своей безмятежности ты согласен меня уволить по одной только просьбе богатого и уверенного в себе мерзавца?

– Да, согласен, потому что в этом кабинете он сидел не напротив тебя, а напротив меня. И это были не самые лучшие минуты в моей жизни.

– Стас, он что, тебе угрожал? Он тебя запугивал? Или просто в своей манере торопливо глотать слова попросил тебя об одолжении? Попросил, Стас. Всего лишь попросил! А ты сразу живо откликнулся на его просьбу. Хотя речь идет обо мне.

– А что, ты у нас какая-нибудь особенная? – Развольский неприятно ощерился в улыбке. – То, что ты пять лет подряд раздвигала подо мной ноги, дает тебе право диктовать мне особые условия твоей работы?

– Я не просто пять лет раздвигала под тобой ноги, как ты изволил выразиться. Я, если ты заметил, эти пять лет развивала твой бизнес. Вспомни. Много ли ты принял судьбоносных для предприятия решений? На любой вопрос, на любую проблему ты всегда отвечал, чтобы я решила сама. И я решала! В результате у тебя лучшее туристическое агентство в городе. И после всего этого ты выгоняешь меня на улицу? И за что? За то, что Муромцеву пришло в голову проявить свою знаменитую волю в твоем кабинете? Почему бы тебе просто было не послать его подальше?

– О, как ты заговорила! – Ноздри Развольского раздувались в непритворном гневе. – Ты думаешь, что тут все держится на тебе? Незаменимой себя почувствовала? Да ты без меня никто! Тут я хозяин, только я! И без тебя все будет работать точно так же, как при тебе. Знай свое место! Дура! Пошла вон отсюда, и чтобы больше я тебя здесь не видел! Ты уволена. И уволена только потому, что я так захотел. Я, а не Муромцев! Поняла?

– Да, поняла, – тихо ответила Наталья и, не оборачиваясь, пошла к двери. – Ты не волнуйся так, Стас. Я сейчас передам дела Володе… Хотя нет, я забыла тебе сказать, что Володю я уволила. Тогда я передам дела Карине и уйду.

– Как это уволила? Вот, замечательный пример того, что ты возомнила себя богиней, которой все дозволено! Шведов – мой лучший сотрудник. Ты уволила его только потому, что ревновала. Боялась, что он займет твое место.

– Я уволила его потому, что он работал на конкурентов, – устало сказала Наталья. – Это он сливал в газеты информацию о том, что тут у нас происходит. Хотел, чтобы от нас побежали клиенты, а новая фирма, которая скоро откроется в городе, их подобрала.

– Неважно. – Прижимая руку к левой стороне груди, Развольский медленно добрел до бара и начал крупными глотками пить минеральную воду. – Кадровые вопросы в моей фирме решаю только я. Ты должна была всего лишь доложить о его проступке. А решение принял бы я. Не надо никому передавать дела. Я сам в них прекрасно разберусь. И вполне возможно, что уговорю Шведова вернуться. В конце концов, это всего лишь вопрос денег. Не более того.

– Ну да. До тех пор, пока его снова не перекупит кто-нибудь другой. Но, как я понимаю, это больше не мое дело.

– Вот именно! – Шеф поставил стакан на стол и указал Наталье на дверь кабинета. – Иди собирайся. И можешь не заходить, чтобы попрощаться. Не утруждай себя мелочами этикета.

Как слепая, Наталья переступила порог и оказалась в приемной. Дверь со знакомым скрипом, от которого у нее тысячи раз замирало сердце, мягко захлопнулась за ее спиной.

Заскочив к себе за курткой, она вызвала лифт и через пять минут оказалась на холодном ноябрьском ветру.

Куда ей теперь идти, она совершенно не представляла. Единственным желанием было забиться в какой-нибудь угол и завыть. Громко, отчаянно, по-волчьи. Но дома уже был вернувшийся из школы Ромка, пугать которого она не хотела. Не имела права. Наталья знала, что восьмилетний сынишка относится к ней с отчаянной, какой-то недетской нежностью. Ее редкие слезы он воспринимал как трагедию. Его уютный детский мир, видимо, искажался, становился уродливым, страшным.

– Мамочка, не плачь, мамочка! – бормотал он в такие минуты, сам заливаясь слезами. – Мамочка, не надо, не плачь! – Его худенькое тельце сотрясалось от горя и страха. Наталья старалась становиться причиной его огорчения как можно реже.

Она знала, что Ромка до паники, почти до обморока боится, что родители могут развестись. Ему было меньше двух, когда в утреннем разговоре с Ленчиком Наталья как-то затронула тему развода соседской четы с пятого этажа. Их сынишка Кирилл сидел с Ромкой в одной песочнице.

Она подробно излагала мужу обстоятельства соседской баталии и не сразу заметила, что колдовавший в углу над четырехколесным велосипедом сын отложил свои мальчуковые дела и внимательно прислушивается к разговору. Тему она сменила, вскоре Ленчик ушел на работу, а она осталась с приболевшим сынишкой дома. День тек своим чередом. И впоследствии Наталья так и не смогла припомнить никаких изменений в поведении сына. Однако когда она после вечернего душа уложила его в кровать и открыла книжку про Винни-Пуха (малышовых творений Ромка не признавал), сын посредине истории про Крошку Ру вдруг спросил:

– Мама, а мы с папой тоже можем развестись, как Кирюша? («Азвестись как Киюша» – так это звучало в оригинале.)

Наталья поняла, что вопрос мучил сына с самого утра весь длинный-предлинный день.

– Нет, мы не можем, – серьезно ответила она.

– Почему? – спросил Рома, который уже в то время отличался обстоятельностью.

– Просто не можем, и все.

В ее голосе звучало столько убежденности (ведь тогда она еще не была знакома со Станиславом Развольским), что сын успокоился. Но до сих пор известие о разводе очередных знакомых их семьи или родителей его школьных друзей вызывало у мальчика легкую тревогу. Когда Наталья плакала (надо признать, что делала она это нечасто, но причиной ее слез всегда был Развольский), сын интуитивно чувствовал неладное и тоже начинал рыдать.