Кальвино думал о том, простит ли его Кико. Она не только потеряла Лека, но она знала семью Бопита в общине. Парень их обеспечивал. Когда Винсент открыл дверцу грузовика, он почувствовал запах растворителя. Бопит был под кайфом. Как еще его могли уговорить убить друга? Кальвино убил его, застрелил мальчишку, которого послали убить другого мальчишку.

Никакие слова Винсента не могли утешить Кико. Ни разу она открыто не обвинила его. Она отказывалась позволить ему или еще кому-нибудь разделить с ней вину, которую хотела полностью взять на себя. В госпитале она рассказала ему о том, что сказала старуха в общине, та, которая видела, как привезли Бунму в машине. Старуха сказала, что ей был знак большого страдания. Этот знак был дан в доме духов. В четыре часа утра она внимательно посмотрела на глаза крокодила и увидела слезы, текущие по подношению из цветов. Она дотронулась до этих слез пальцем и прижала палец к языку. Слезы имели горький вкус; и как бы она ни старалась, она не смогла ни проглотить, ни выплюнуть их.

– Та старуха, о которой я тебе рассказывала, помнишь? – спросила Кико, глядя, как Кальвино заполняет бумаги в госпитале.

Он поднял глаза от бланка и кивнул

– Сейчас не время говорить об этом. Здесь. – Он оглянулся на полицейских, который стояли поблизости и наблюдали за ними.

Кико высморкалась и вздохнула.

– Она была бабушкой Бопита, – сказала она. – Она о нем беспокоилась. Она понимала, что-то ужасное происходит с ним, и молилась в доме духов, просила его спасти.

– Ничто не могло его спасти.

– Она думает, ты знал, что это случится, – сказал Кальвино, когда Пратт припарковал полицейскую машину на улице Казем Рат.

– А ты что думаешь? – спросил полковник, запирая дверцы. Он зачесал назад волосы и надел полицейскую фуражку, которая придавала ему официальный, военный вид.

Кико задала Кальвино тот же вопрос, и он дал ей ответ, которого она не хотела слышать.

– Лек стал покойником, когда Бунма не сумел убить меня в «Африканской Королеве». Мне представляется, что кто-то решил прикрыть небольшой бизнес Чанчая. Его парни напортачили. Ребята возили наркотики. Они могли выдать имена и адреса. Лек выложил всю подноготную нам с Кико, а потом побежал прямо под грузовик – Чанчай на это рассчитывал. Он пытается поправить дело. Может, ты знал, что он так поступит. Я не знаю.

– Я не знал, Винсент, – ответил Пратт, с хрустом шагая по гравию. – То, что они сделали, – это безумие.

– Они настроены решительно. – Кальвино встал на рельсы и посмотрел в обе стороны. Насколько хватало глаз, в обоих направлениях, где рельсы сходились в одну ниточку и исчезали, по железнодорожному пути шли люди. Пратт уже пересек пути и ждал друга.

– Настроены сделать что? – спросил полковник; он смотрел назад, рукой прикрывая глаза от солнца.

– Использовать свое покровительство и власть для устранения угрозы. Это не делает их безумными. Это делает их опасно умными, – ответил Кальвино.

Они двинулись к скоростной магистрали, которая бросала длинную тень на глубокие колеи грунтовой дороги внизу; она служила плоским бетонным потолком на высоте пятьдесят футов. После того, как свернули с улицы Казем Рат, они попали на окраину трущоб Клон Той и останавливались через каждые несколько метров, расспрашивая о Бопите, Леке, Вичае и Бунме. Никто ничего не знал; никто не признавался, что когда-либо слышал о ком-то из этих парней.

– Они напуганы. Нам нужно только, чтобы хоть один разговорился, – устало произнес Пратт, снимая фуражку и вытирая рукавом лоб.

– Это невозможно, – ответил Кальвино. – Так же было в моем прежнем районе. Появляются полицейские – и никто ничего не знает; дяди, братья, двоюродные братья – никто о них ничего не слышал.

Ему вдруг захотелось выпить. В Бруклине было несколько довольно опасных районов, тянувшихся от Флэшбуш-авеню, но здесь, понял он, глядя на свалку под скоростной магистралью, заселенную людьми, здесь зона последнего отчаяния.

Ему хотелось повернуть обратно; он впал в депрессию в тот момент, когда увидел первого голого ребенка, безразличного, с распухшим лицом и руками, лежащего под вентилятором, который обдувал его маленькое тельце.

Когда они вошли прямо под эстакаду, из слепящего солнечного света попали в обитель заброшенных машин, людей и животных. Это были не трущобы; старая, ржавая колючая проволока, натянутая на скрюченные деревянные столбы вдоль рельсов, мусор и животные с открытыми болячками наводили на мысль о концентрационном лагере. Жалкие лачуги из фанеры с кривыми стенами, брошенные грузовики, пахнущие ржавчиной и маслом, бельевые веревки, провисшие под тяжестью рваных рубах и штанов. Хижины из картонных коробок. И люди из плоти и крови, которых смели под скоростную магистраль, как пыль под ковер.

Кальвино чувствовал, что не может перевести дух. Он был потрясен страданием. Остановился и посмотрел вверх, на массивную бетонную конструкцию. Приглушенный рев грузовиков и автомобилей, мчащихся в Бангкок и из Бангкока над его головой. Винсент предоставил Пратту, который пошел дальше между колеями, остановиться и поговорить с молодой женщиной, держащей на своих тонких руках ребенка. Ее глаза бегали из стороны в сторону, пока Пратт ее расспрашивал. Она была похожа на дикого зверька, попавшего в западню, который хочет защитить своего детеныша. Впереди виднелись другие обитатели трущоб, сбившиеся в кучки по пять, шесть и больше человек, на грубых платформах, сколоченных из шершавых досок, выброшенных с ближайших стройплощадок; они смотрели телевизоры, подключенные к проводам, тянущимся над головой. «Кто эти люди? – гадал Кальвино. – Они убежали в Бангкок с северо-востока. Они приехали в большой город и произвели на свет Леков, Бунм, Бопитов и Вичаев. В надежде на что? На лучшую жизнь? Какие шансы у той молодой женщины, которую расспрашивал Пратт?»

Граница между бездомными и обитателями трущоб расплывалась и дрожала, как волны жара от пустынного участка шоссе.

– Лек говорил, что их грузовик обшит досками, – сказал Кальвино.

Пратт улыбнулся.

– Только он не сказал тебе, что все развалины здесь обшиты досками.

– Именно это превращает грузовик в дом, – ответил Винсент.

Пратт понимал, что его друг все больше огорчается и злится. Американцы всегда требуют решений, правильных ответов. Они хотят починить то, что сломалось, в том числе то, что чинить предстоит не им – например, Таиланд. Пратт помнил это по Нью-Йорку; именно это делало их американцами.

– Мне это тоже не нравится, Вини. – Но полковник также знал: что-то всегда будет сломанным и не поддающимся ремонту. Будда учил, что мир несовершенен и непостоянен и все проходит.

Пратт подошел и осмотрел старый грузовик и спросил у какого-то старика, кто его владелец. Старик ответил, что это его дом. Когда его спросили о Вичае, Бопите, Бунме и Леке, его ввалившиеся красные глаза уставились вниз, в грязь, и он стал казаться маленьким, грустным и испуганным. Больше он ничего не сказал, и Пратт отпустил его; старик захромал, собрав все жалкие остатки собственного достоинства. Лицо Пратта стало жестким от отчаяния. Здесь стояли десятки обшитых досками грузовиков с выломанными моторами, с бортов которых свешивались провода, и перспектива обыскивать каждый металлический остов бросала полковника в дрожь.