Порой Мэйнфорду казалось, что город этот гнил заживо.

Он поднял воротник плаща, поежился – все же похолодало изрядно – и бодро зашагал по лужам. До стоянки было недалеко, и ныне прогулка радовала Мэйнфорда. Впрочем, радость его длилась ровным счетом до того момента, когда он увидел собственный «Плимут-верж», в тусклом свете единственного фонаря казавшийся черным, и женщину, усевшуюся перед ним.

Она устроилась на асфальте, и ее, казалось, вовсе не заботило, что асфальт этот мокр и грязен, что ныне холодно, а будет еще холодней. Она сидела, скрестив обнаженные ноги, и смуглая кожа ее блестела, словно покрытая лаком. Пожалуй, этот блеск – кожи и металла – роднил ее с автомобилем.

– Чем могу помочь? – вежливо поинтересовался Мэйнфорд, отчаянно надеясь, что Вестница явилась не по его душу.

Но нет.

Не повезло.

Вестница задрала голову, и влажные косы рассыпались по голым ее плечам. Рука, унизанная браслетами, коснулась шеи.

– Великая Провидица послала меня за тобой, – ее губы оставались неподвижны, а голос доносился со всех сторон. И Мэйнфорд поморщился: вот как-то никогда ему не были по душе подобные ярмарочные фокусы.

– Передай Великой Провидице, что я всенепременно загляну к ней на чай. Скажем, в ближайшую субботу…

– Великая Провидица, – Вестница поднялась на ноги одним текучим движением. Она сама была водой. Отчасти. – Сказала, что ты будешь упрямиться. Но если вдруг тебе захочется узнать, зачем нужны свирели, то ты придешь… ты сможешь задать и другие вопросы. Если, конечно, не побоишься.

Мэйнфорд тряхнул головой: он не мальчишка, которого надо брать на «слабо».

– И да… ее цена будет тебе по силам.

Ему даже показалось, что по губам Вестницы скользнула улыбка, но лишь на мгновение.

Послушать?

Подчиниться?

Личное приглашение – большая редкость. И многие желали бы оказаться на месте Мэйнфорда.

Отказаться?

Или все-таки рискнуть? В конце концов, что он теряет, кроме пары часов жизни?

– Хорошо… когда и куда ехать?

– Сейчас. Грин-роуд. Дом двадцать три. Она будет ждать.

Вестница взмахнула руками, и браслеты на них зазвенели, и звук этот резкий заставил отшатнуться. Мигнул фонарь, почти погас, а когда все же свечение выровнялось, то оказалось, что Вестница ушла.

– Вот же… баба… – пробормотал Мэйнфорд, стряхивая с макушки ледяные капли, надо полагать, прощальный подарок.

До Грин-роуд он добрался быстро. Дороги по вечернему времени были приятно пусты, а узкие каналы мостов, соединявших Остров с остальным Нью-Арком, еще открыты. Урчал мотор. Свет фар разрезал темноту, и скатывался с глянцевой поверхности дороги, ложился бликами на черную воду залива. Остров завораживал. Сколько бы Мэйнфорд ни бывал здесь, а все равно не мог отрешиться от ощущения, что попадает не просто в другой округ – в другой мир.

Корона небоскребов в пылающем убранстве света.

Витрины.

Мостовые. И крохотные магазинчики, которые закрывались рано, ибо таков был изначальный порядок, но все одно их окна светились мягким желтым светом, будто приглашая заглянуть.

Статуи и парки.

Мягкая прохлада фонтанов.

И тишина, удивительная тишина, которую Мэйнфорд посмел нарушить. Редкие патрули оборачивались вслед его «Плимуту», слишком старому, невзрачному и грязному, а потому недостойному местных улиц.

Мэйнфорд свернул на тисовую аллею.

Она и вправду была зелена, даже ночью, поскольку на Острове не было принято экономить на освещении. И возле каждого растреклятого дерева, аккуратного, словно постовой у сенаторского дома, стоял собственный фонарный столб с целым выводком огневых шаров.

Машину Мэйнфорд бросил у подъезда.

Взбежал по ступеням, коснулся дверного молотка, выполненного в виде бронзового человека, и дверь открылась.

– Вас ждут. – Эта Вестница как две капли воды походила на ту, что передала послание, а может, и была той самой. – Поднимайтесь.

И свечу протянула. Восковую.

Слабый огонек ее был слишком слаб, чтобы осветить весь холл. А холл, судя по эху, рожденному шагами, был слишком велик, чтобы со свечами возиться. И Мэйнфорд не мог отделаться от ощущения, что это – часть одного большого представления, разыгранного специально для него.

Он дошел до лестницы, мраморной и витой, естественно, выглядевшей впотьмах бесконечной.

– Тьфу ты… – На языке вертелись слова покрепче, но Мэйнфорд сдержался.

Раз уж явился в чужой дом, то вести себя следовало прилично. Это было не столько правилом, сколько проявлением здравого смысла.

А Провидица… коли ей охота играть в подобные игры, то Мэйнфорд потерпит.

Как-нибудь.

Он поднимался, ступенька за ступенькой, сдерживая раздражение, которое постепенно нарастало. Белый мрамор. Полированное дерево перил. Шорохи, которые раздавались сзади, будто кто-то крался за Мэйнфордом. Возможно, в человеке более чувствительном и шорохи, и сквозняки, что касались изредка кожи этаким ледяным дыханием самой Бездны, пробудили бы многие страхи, но Мэйнфорд давно не относил себя к чувствительным людям. И достигнув вершины лестницы – она вовсе не бесконечной оказалась, всего-то три витка – он огляделся, втянул пряный воздух и сказал:

– Выходи. Хватит уже в игры играть.

Он не столько увидел ее, сколько почуял тяжелый мускусный аромат ее тела. И темнота отозвалась, породив еще один огонек.

Две свечи? Как мило.

– Приветствую Мэйнфорда-мааре в доме своем. – Она произносила слова нараспев. Мэйнфорд отметил, что голосом Провидица обладала низким, грудным.

Красивым, пожалуй.

– И я рад. Встрече.

Ее лицо скрывала деревянная маска, расписанная желтыми и алыми спиралями. В полумраке они походили на свернувшихся клубком змей, и Мэйнфорд не мог отделаться от чувства, что, стоит Провидице пожелать, и змеи очнутся ото сна, дабы покарать нечестивца.

– Тогда что же Мэйнфорд-мааре стоит на пороге? Пусть пройдет он…

– Куда?

– Куда пожелает. Тысяча дверей в доме моем… тысяча путей руках твоих. Выбирай любой.

Она отступила, позволив ему увидеть – на сей раз темноту разгоняли свечи, все те же, восковые, тонкие и давно уже вышедшие из моды – узкий коридор со множеством дверей. И над каждой имелся знак.

Рыба.

Собака на пороге.

Ключ.

Дальше Мэйнфорд разглядывать не стал. Может, его впечатлительный братец и бродил по этому дому часами, разглядывая знаки и пытаясь соотнести их со своей исключительной внутренней сутью, но Мэйнфорд время свое берег.