То, что «Югуртинская война», точно так же как и сочинение «О заговоре Катилины», начиналась их создателем с размышлений о духе и доблести, красноречивее всего говорит о том, что оба эти тесно связанные между собой начала были наиважнейшими для писавшего о них автора. Наряду с преодолевающей все и вся силой, мудростью и блистательностью, доблесть тесно связана и со славой. Уже знакомый нам Марий, опять-таки противопоставляя себя знати, говорил: «Доблесть достаточно говорит сама о себе; это им нужны искусные приемы, чтобы красноречием прикрывать позорные поступки»[312].

Близкую к этой мысль Саллюстий влагает в уста предков Юлия Цезаря: «Ведь смертных при жизни часто преследует Фортуна, часто ненависть; как только их жизнь склонится перед законом природы, то, когда умолкнут хулители, доблесть сама возвышает себя все больше и больше»[313].

Великолепно понимая, с какими трудами и лишениями связано следование доблести, Саллюстий во втором письме Юлию Цезарю особо подчеркивает: «Ибо настойчивость питается славой; стоит последнюю отнять, как доблесть сама по себе становится горька и тягостна. Словом, где чтут богатство, там презирают все честное: верность, порядочность, стыд, стыдливость. Ведь к доблести ведет один-единственный, тернистый путь, к деньгам же стремятся любым путем – какой кому нравится, их добывают и дурными, и добрыми делами»[314].

Приводимое историком древнеримское представление об одном-единственном пути к доблести-виртус живо напоминает нам древнеиранское представление о том, что существует лишь один путь Арты, и свидетельствует в пользу того, что данное представление сложилось еще в эпоху индоевропейской общности. О том огромном влиянии, которое, согласно Саллюстию, слава оказывает на стремление людей к доблести, красноречиво говорит тот факт, что он более терпимо готов относиться даже к честолюбию, которое, хоть и расценивается им как порок, тем не менее, стоит к доблести гораздо ближе, нежели алчность. Конечно, честолюбие побуждает многих людей быть лживыми и лицемерными, действовать лишь согласно собственной выгоде. Тем не менее, при сопоставлении со все пожирающей алчностью данный порок предстает в глазах историка менее гнусным: «Но вначале честолюбие мучило людей больше, чем алчность, и все-таки, хотя это и порок, было ближе к доблести. Ибо славы, почестей, власти жаждут в равной мере и доблестный, и малодушный человек; но первый добивается их по правильному пути; второй, не имея благих качеств, действует хитростью и ложью»[315].

Описывая времена ранней Римской республики, когда доблесть почиталась, по мнению Саллюстия, гораздо больше, чем в его эпоху, он так описывает этот путь: «Итак, и во времена мира, и во времена войны добрые нравы почитались, согласие было величайшим, алчность – наименьшей. Право и справедливость зиждились на велении природы в такой же мере, в какой и на законах. Ссоры, раздоры, неприязнь – это было у врагов; граждане соперничали между собой в доблести. Во время молебствий они любили пышность, в частной жизни были бережливы, друзьям – верны. Двумя качествами – храбростью на войне и справедливостью после заключения мира – они руководствовались, управляя государством»[316].

Доблестный человек честен и потому, обращаясь с речью к народу, Марий так говорит о себе: «…у меня же, доблестно прожившего весь свой век, привычка поступать честно стала второй натурой»[317].

Выше уже приводилась цитата из второго письма Саллюстия к Юлию Цезарю, где показывалось, как от стремления к богатству сила оказывается противоположной доблести, а стремление к славе – честности. Мы только что видели, что для нашего автора само по себе стремление к славе играет огромную роль в тяжелом пути следования по пути доблести, но оно должно органично сочетаться с честностью идущего по этому пути человека, потому что в противном случае славы он будет добиваться хитростью и коварством. Лишь сочетание двух этих начал образуют доблесть. Точно так же дело обстоит и с силой. С одной стороны, она является неотъемлемой частью, во всяком случае, военного аспекта доблести, но, будучи взята сама по себе, лишенная истинного благородства духа, она с одинаковой легкостью может быть обращена человеком как к добру, так и ко злу. Таким образом, и сила, взятая как самодостаточное понятие, может быть противопоставлена высшему началу.

Доблесть, равно как и порождаемая ею слава, неразрывно связывают между собой людские поколения. В своем втором письме к Цезарю Саллюстий, имея в виду сенаторов, констатирует, что людей трудно уравнять между собой, «так как доблесть предков оставила знатным людям добытую для них славу, высокое положение, клиентелы…»[318]

Слава предков, добытая их доблестью, становилась для потомков путеводным маяком и примером для подражания. Рассуждая в начале своего повествования о Югуртинской войне о наибольшей пользе истории по сравнению со всеми другими умственными занятиями, Саллюстий так обосновывает превосходство избранной им науки: «Ведь я не раз слышал, что Квинт Максим, Публий Сципион и другие прославленные мужи нашей гражданской общины говаривали, что они, глядя на изображения своих предков, загораются сильнейшим стремлением к доблести. Разумеется, не этот воск и не этот облик оказывали на них столь большое воздействие; нет, от воспоминаний о подвигах усиливается это пламя в груди выдающихся мужей и успокаивается не ранее, чем их доблесть сравняется с добрым именем и славой их предков»[319].

С другой стороны, в принципе могла быть и противоположная ситуация. Так, например, Цицерон, отвечая на упреки Саллюстия в безродности, не обременяя себя лишней скромностью, публично заявил: «Я же доблестью своей освещал путь своим предкам, так что они, если и не были известны ранее, памятью о себе обязаны мне… Поэтому не попрекай меня тем, что у меня нет знаменитых предков; ведь для меня лучше быть славным собственными деяниями, чем зависеть от доброго имени предков и жить так, чтобы я сам был для своих потомков началом знатности и примером доблести»[320].

Если не точно такие же, то, во всяком случае, подобные взгляды были присущи и другим «новым людям», рвавшимся к власти в Риме и в этом своем устремлении сталкивавшимися не только с политическим, но и с идеологическим ожесточенным сопротивлением старой аристократии, притязания которых на монопольное сохранение за собой власти базировалось далеко не в последнюю очередь на представлениях об унаследованной от предков доблести. Именно на это и обрушился в своей речи Марий, доказывая простому народу, что доблесть-то как раз и нельзя унаследовать от предков, что она не передается по наследству: «Кичась своими предками, знать, отличающаяся совсем иными нравами, нас, соперников своих, презирает, а от вас требует всех магистратур не по своим заслугам, а будто это ваш долг. Но в своем высокомерии эти люди глубоко заблуждаются. Их предки оставили им все то, что только можно: богатства, изображения, славную память о себе, но доблести они им не оставляли да и не могли оставить – лишь ее одну нельзя ни принести в дар, ни принять»[321].